Архив рубрики: Выпуск 1 (13), 2009

ТРАДИЦИОННЫЕ ОСНОВЫ СЕМЬИ КАК ГЛАВНЫЙ ФАКТОР ФОРМИРОВАНИЯ ИДЕНТИЧНОСТИ СТАРООБРЯДЧЕСТВА В ЭПОХУ МОДЕРНИЗАЦИИ

Автор(ы) статьи: Хирьянова Л. В.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

старообрядчество, старообрядческая культура, семья, брак, внутрисемейные отношения, культурная идентичность, семейно-бытовые традиции, религиозные воззрения.

Аннотация:

Рассматриваются традиционные основы института семьи как главный фактор, формирующий культурную идентичность старообрядчества на территории Белгородской области. Прослеживаются изменения внутрисемейных отношений, консервативного семейного уклада, семейно-бытовых традиций, религиозных воззрений старообрядчества под воздействием исторических условий, таких как антирелигиозная пропаганда и современные модернизационные процессы.

Текст статьи:

В условиях глобализационных процессов, ставших реальностью в XXI веке сохранить в неизменности традиционную идентичность того или иного этноса практически  невозможно. Но вопрос о фундаменте, на котором человек выстраивает свое самопонимание, тем не менее, не снят с повестки дня. В этой связи многие исследователи обращаются к такому традиционалистскому явлению российской действительности как старообрядчество, поскольку оно возникло в кризисную эпоху, в период реформ и сумело «выжить» несмотря на всевозможные гонения и уничтожения. На ранних этапах формирования старообрядческой идентичности ведущую роль играют традиционные ценности института семьи.

В данной статье автор ставит своей целью выявление степени влияния традиционных основ семьи на сохранение культурно-конфессиональной  идентичности старообрядчества в период модернизации, на примере отдельно взятого региона (Белгородского). Раскрытие поставленной проблемы, диктует необходимость обращения к краткой истории доминирующего на исследуемой территории старообрядческого согласия (направления), которое и подверглось исследованию.

В конце XVII века старообрядческое движение в России, в зависимости от отношения к институту священства, разделяется на два основных направления: поповцев и беспоповцев. В свою очередь каждое из них внутри расчленяется на множество крупных и мелких течений. Так, на почве разногласий по вопросам брака, беспоповство разделилось на федосеевское согласие (полностью отвергающее возможность заключения брака, в связи с отсутствием института священства, которому принадлежит исключительная роль в совершении таинства брака), и более умеренное поморское согласие, (признающее брак, и считающее, что в условиях отсутствия «истинного» священства, таинство брака может совершаться без участия священника). Идеология поморцев получила массовое распространение, поморские общины имеются во многих регионах страны, в т. ч. и в Белгородской области.

Согласно доктрине старообрядцев-поморцев, совершение таинства брака обусловлено двумя главными и единственными факторами: родительским благословением и благословением духовного наставника общины. По свидетельству информантов: «У нас нет как такового чина венчания. Таинство брака сохранилось в какой-то степени, мы молимся, так называемый «Брачный канон». У нас в принципе брак – это благословение родителей, если родители благословили на совместную жизнь, то брак считается законным. Но для укрепления брака в храме служится «Брачный молебен», благословляет духовный наставник». (Лукьянчиков Алексей Викторович, 1982 г. р. г. Белгород, чтец, запись: февраль, 2008г.). «У староверов браки обязательны, считается, если люди живут вне брака они блудники, а самое главное берут на себя большой грех» (Тарасов Александр Егорович, 1947 г. р. Г. Белгород, духовный наставник, запись: декабрь, 2007г.). 

Вплоть до второй половины XX столетия семейный быт поморцев отличался замкнутостью, которая была вызвана их религиозной обособленностью от остальных религиозных групп населения. Поморцы как конфессионально-этнческая группа, «имеют четкое представление о себе, отделяясь и противопоставляясь  «мирянам», а также другим старообрядческим согласиям» [1, 50]. Эта социально-конфессиональная изолированность способствовала сохранению патриархальных устоев. Эталоном, по которому организовывали свой жизненный уклад староверы, являлся свод бытовых правил – «Домострой», созданный на Руси в середине XVI века.

Изначально эта старообрядческая семейно-брачная структура была расширенного типа. Она включала супругов с детьми и многих кровных родственников (дедушка, бабушка, тетя, дядя, двоюродные братья и сестры). В рамках расширенной семьи существовал целый ряд нуклеарных семей. По словам старожилов старообрядческого села Кошлаково, несколько поколений жили в одном доме, вели  общее  хозяйство, наиболее типичной была семья, состоящая из трех поколений: глава семьи с супругой, две и более супружеские пары сыновей с детьми. Так, по воспоминаниям жительницы села: «В семье все вместе жили, свекор, свекровь, у моей мачехи в семье было три невестки – братья поженились, всего 40 душ. А жили все в одной хате, на земле спали, полов не было» (Лагутина Евдокия Никифоровна, 1928 г.р. с. Кошлаково, запись: октябрь, 2007г.). Семья подобного типа отличалась высокой степенью сплоченности, прочности, стабильности. Приоритетом являлись такие морально-нравственные императивы как любовь, забота, стремление поддержать друг друга и т. д. Как правило, расширенные семьи были многодетными и насчитывали до 13-18 детей, такое уродливое явление как аборт было немыслимо. Из рассказа старообрядки села Кошлаково: «Раньше детей в семье много было. У одной было 18 детей, больше всех в Кошлаково, а так обычно по 10,11,12. Тогда никто аборты не делал, грех большой» (Лагутина Евдокия Никифоровна, 1928 г.р. с. Кошлаково, запись: октябрь, 2007г.). Доминирующей моделью выступала патрилокальная форма проживания: после брачной церемонии молодожены  поселялись  в  доме   семьи   мужа. До начала модернизационных процессов старообрядческая семья выделялась однородностью состава, т. е. наличием признаков (культурных, религиозных, социальных) свойственных всем ее членам, не допускающим посторонние элементы (не старообрядцев).

В патриархальной старообрядческой семье главенствующая роль принадлежала старшему мужчине (свекру). Приведем воспоминание старообрядки села Кошлаково: «Мужчина в семье был хозяином, руководителем, а женщина – это мать, она детей рожает, ей ни пойти никуда, ни поехать, ни купить, а у него лошадь в руках. Раньше жили все вместе,  свекор, свекровь — до самой смерти. Свекор — «папаша» был главный в семье, все ему подчинялись. Он назначал, кому что делать. Знал, кому какую работу дать, кто, на что способен, или по состоянию здоровья. Определял тому туда-то идти, тому туда-то ехать. Свекор вел хозяйство, распоряжался деньгами, имуществом. Он видит, например, что у сына ботинок нет и говорит своей семье: «Сегодня мы покупаем, вот этому сыну, завтра тебе купим». Его обязательно все слушали». (Кизилова Татьяна Филатовна, 1926 г. р.  г. Шебекино, родилась в с. Кошлаково, запись: март, 2008г.).

Глава семьи контролировал экономическую базу семьи: распоряжался бюджетом. Он выполнял функции духовного лидера, мобилизовывал духовно-практическую сферу: регулярное посещение богослужений всеми членами семьи, домашнюю молитвенную практику, выполнение уставных моментов (церковные праздники, посты, половое воздержание и т. п.). Регулировал социально-бытовую область семьи: выполнение требований о несообщении с иноверными, обязательное ношение бороды всей мужской половиной семьи, запрет на табакокурение и т.д. Главе семейства принадлежало бескомпромиссное право наставлять, наказывать, поощрять. Остальные члены семьи находились в подчиненном положении по отношению к нему. Слово  главы семьи оставалось решающим при любом важном деле, в том числе при выборе брачного партнера для  своих детей. Как вспоминает информантка, «Раньше отец решал за кого замуж выходить» (Кизилова Татьяна Филатовна, 1926 г. р.  г. Шебекино, родилась в с. Кошлаково, запись: март, 2008г).

Повседневный, хозяйственный быт в семейной среде староверов контролировала жена главы семьи (свекровь). Она целесообразно распределяла домашнюю работу между женской половиной семьи: «Свекровь тоже вес имела. Если две, три невестки в семье, она говорит: «Сегодня твоя неделя готовить обед, а на той неделе ты будешь готовить», а если у какой-то из невесток грудной ребенок она ее исключает» (Кизилова Татьяна Филатовна, 1926 г. р.  г. Шебекино, родилась в с. Кошлаково, запись: март, 2008г). Женский авторитет обеспечивался властью над домашним очагом, воспитанием детей, мастерством в приготовлении пищи, одежды и т. п. Женщине принадлежало внутреннее пространство семейно-жизненного уклада (в то время как мужчине — внешнее).

Под воздействием индустриально-урбанистических тенденций фундамент традиционной старообрядческой семьи постепенно рушится, изменяется ее хозяйственная основа, меняется и само мировоззрение староверов, особенно подрастающего поколения. «Сохранить самобытность старообрядцам в «эпоху перемен», каковой был период XIX — начала XX в., было непросто. Россия неуклонно стремилась к принятым на западе моделям жизненного уклада, которые оставляли мало места религии и обычаям предков» [2, 155]. В противоположность традиционному обществу с расширенным семейным укладом, индустриальное общество декларирует нуклеарный тип семейно-брачных отношений. Современная старообрядческая семья приобретает новую форму: супруги, и их  дети составляют основу взаимоотношений, родственные  связи  отходят  на второй план. Из села начинается отток молодых людей в город. Современные пары  чаще всего выбирают неолокальную модель проживания: отделяются и живут независимо от родителей. Процесс социально-экономических изменений связан с внутрисемейным ограничением деторождения. Количество детей в современных семьях старообрядцев достигает от 1 до 2 человек. Если традиционным  семьям были характерны спаянность, гармоничность, то сегодняшние старообрядческие семьи вырабатывают самостоятельность и автономность своих членов по отношению друг к другу. Патриархальный тип семейного уклада  заменяется эгалитарным  типом, когда  власть и авторитет в семье распределяются между мужем и женой  в равных долях.

До середины 1920-х гг. семья играла  роль  главного передатчика религиозных, культурных  норм.  Именно в рамках семьи старообрядцы с детства усваивали каноны веры, социокультурные и бытовые традиции свойственные данной конфессии. Из рассказа старообрядки села Кошлаково: «У нас в семье 13 детей было. Отец к нам очень строго относился, держал нас «в ежовых рукавицах». Пришли из церкви, мать обед наготовила, садимся все вместе за стол, отец читает молитву. Раньше все вместе ели, особенно в праздники все собирались за одним столом. Как прочитают молитву, отец говорит нам: «Ни слова за обедом не произносить, ни слова!». Отец нас очень хорошо воспитывал, учил молиться. Особенно зимой, делать было нечего, мать печь топит на ночь, а он ложится с нами на лежанку и учит молитвы, так все молитвы с нами выучил. Мы почитали родителей, слушали их во всем, как в заповеди сказано». (Кизилова Татьяна Филатовна, 1926 г. р.  г. Шебекино, родилась в с. Кошлаково, запись: март, 2008г.).

Старообрядческая семья аккумулировала в себе аспекты религиозной этики. Отношение детей к родителям имело нравственную основу и регулировалось Декалогом. Дети согласно 5 заповеди «Чти отца твоего и матерь твою…» (Исх.20;12) почитали своих родителей за святынь. Это почитание заключалось в безусловном послушании, безропотном подчинении. Власть, родителей — от Бога, поэтому нарушение воли родителей — большой грех. В обязанности детей относительно родителей входило обеспечение спокойной старости, почитание их после смерти, заключающееся в церковном поминовении. Поминовение почивших родителей, близких и дальних родственников, крестных родителей и непрерывная молитва за них, являются существенным элементом староверческой религиозной практики и духовным связующим звеном поколений. «Родителей, родню свою надо поминать на панихиде, молиться за них, подавать милостыню». (Тарасова Анна Кондратьевна, 1933 г. р.с.  Кошлаково, запись: сентябрь, 2007г.).  Память о своем роде, выраженная в почитании (поминовении) умерших предков — важный фактор сохранения старообрядческой идентичности.

Отношение родителей к детям в семье старообрядцев строилось на двух взаимодополняющих  фундаментах: любви и строгости.  Главной прерогативой родителей была забота о духовном состоянии детей. Родители выполняли охранительную функцию: следили за чистотой души своих детей, оберегали от греха, что чаще всего сводилось к изоляции от не старообрядцев. Целью воспитания в старообрядческой семье являлось форми­рование религиозности, нравственности, сохранение традиций предков. Ориентируясь на пример родителей, дети с ранних лет усваивали определенные стереотипы поведения, связанные со «старой верой»: молитвы, крестное знамение, поклоны, соблюдение поста и пр. Вся атмосфера семейной жизни староверов способствовала постижению детьми всевозможных бытовых обычаев: несообщаться с иноверными в еде/посуде, молитве, браке, мыть руки после прикосновения к «нечистым» предметам, носить одежду старинного покроя и т. д. Таким образом, семейное воспитание и образование было самым эффективным механизмом трансляции самобытной старообрядческой культуры другим поколениям. При развитии духовно-нравственных качеств, родители не упускали и материальную сторону воспитания. С ранних лет ребенок включался в трудовую деятельность. Труд выступал одним из главных факторов воспитания. «Естественно, дети не всегда выполняли требования, предъявляемые к ним взрослыми. В этом случае староверы вполне уместным считали применять физическое наказание. Тут они руководствова­лись наставлениями св. Иоанна Златоуста, нашедшими свое отраже­ние в «Домострое»: «Наказывай сына своего в юности его и упокоит тебя в старости твоей и придаст красоты душе твоей»» [3, 163]. По свидетельству информантов, родители-староверы использовали телесное наказание, но мягкого характера: «Если дети  что-то плохое делали, можно было и наказать, побить, например, но, ни в коем случае нельзя бить до крови и таскать за волосы» (Кизилова Татьяна Филатовна, 1926 г. р.  г. Шебекино, родилась в с. Кошлаково, запись: март, 2008г.). Родители вплоть до создания детьми своих семей и даже после этого (в зависимости от  степени благосостояния) обеспечивали их материально. «Родители после женитьбы детей обязательно им помогали, кто, как сможет: привозили хлеб – зерно, на зиму детей забирали, чтоб полегче было, очень дружно жили» (Кизилова Татьяна Филатовна, 1926 г. р.  г.)

В основе взаимоотношений супругов-старообрядцев лежали взаимная ответственность и уважение. Семейный союз, в первую очередь, определялся как духовный союз двух человек, объединенных общей верой и общими целями.  Семейно-брачные отношения строились на Евангельском постулате, утверждающем иерархичность семейной структуры: «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос, глава Церкви, и Он же спаситель тела. Но как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем» (Еф. 5, 22-24). По утверждению информантки, «Мужа надо почитать  как Главу Церкви – Христа, не изменять ему ни в коем случае!» (Кизилова Татьяна Филатовна, 1926 г. р.  г. Шебекино, родилась в с. Кошлаково, запись: март, 2008г.). Супружеская неверность у старообрядцев считалась нарушением Закона Божия: «Не прелюбодействуй» (Исх. 20; 14). Сексуальная жизнь супругов регламентировалась религиозно-нравственными принципами. Во время постов, накануне праздников супруги не вступали в интимные отношения. В особо благочестивых семьях супруги разделяли ложе только для рождения детей. «Под праздник (накануне воскресения – авт.) нельзя «объединятся» мужу с женой, это нарушение Божьего Закона. Только в воскресение…, а под праздник не разрешается. Да и по всей жизни под праздники, в пост нельзя мужу с женой спать, но хоть спите, но греха не творите. Потому что раньше, где там отдельно спать было, одна хата, вместе спали, но греха делать нельзя было» (Тарасова Евдокия Григорьевна, 1930 г. р. г. Белгород, родилась в с. Кошлаково, запись: январь, 2008г.).

Если учесть, что большинство браков на рубеже XIX-XX вв. заключались на основании семейных и имущественных потребностей и многие пары не встречались до свадьбы, любовь как основная составляющая брачных отношений появлялась в процессе семейной жизни, скорее всего в форме привязанности-родственности и не носила эротической окраски. Такие семейные узы, как показывает практика, оказались наиболее крепкими. «Раньше, это еще до нашей жизни было, замуж выходили не по своей воле, а за кого родители скажут, так моя мама выходила за отца. У нее жених был, она его любила. Но родители отдали за другого, который был один сын в семье, у него земля. А одну приехали сватать, ей 14 лет было, она под кровать спряталась, не хотела…, а потом когда вышла замуж и любовь появилась и уважение, хорошо жили» (Тарасова Евдокия Григорьевна, 1930 г. р. г. Белгород, родилась в с. Кошлаково, запись: январь, 2008г.).

Расторжения браков у староверов практически не зафиксированы. Фурсова Е. Ф., опираясь на поморские соборные положения, в своем труде «Род и семья старообрядцев-поморцев Новосибирской области», пишет: «…развод мог иметь место только в отдельных исключительных случаях, а именно, если жена посягала на жизнь мужа или муж имел злой умысел против государства. Мужчине также предоставлялась возможность вступить во второй брак, если первая жена  оставляла его без вины или уклонялась в иноверие. Во всех прочих случаях, если вторая сторона пребывала в добром здравии, повторный брак считался незаконным» [5, 63]. Полевые исследования, проведенные автором, в старообрядческих центрах Белгородского региона, показали, что на рубеже XIX-XX вв. разводов почти не было, а сегодня превалирует другая схема; вторичные браки заключались только в случае смерти одного из супругов. «Раньше не расходились, это сейчас молодежь такая стала, мой сын во второй раз женился и опять на «советной» (т. е. православной) но она перекрестилась в нашу веру» (Лагутина Евдокия Никифоровна, 1928 г.р. с. Кошлаково, запись: октябрь, 2007г.). «Мой свекор три раза женился, потому что одна жена умерла, другая, вдовцам можно жениться» (Кизилова Татьяна Филатовна, 1926 г. р.  г. Шебекино, родилась в с. Кошлаково, запись: март, 2008г.).

Выбор партнеров для брака  регулировался  такой социальной нормой как эндогамия. Старообрядческие законы предписывают  заключение  брака  внутри своей конфессиональной системы, староверы  должны  выходить  замуж  и   жениться  только на представителях своего вероисповедания. Наряду с этим требованием, при выборе супругов учитывались положительные качества их рода. Колоссальное значение придавалось  нравственному поведению особенно девушки, которой приписывалось строгое целомудрие. Религиозные запреты регламентировали взаимоотношения между полами. Добрачные половые отношения как большой грех, осуждались и были крайне редкими. Но, если контакты до брака все-таки случались, то к девушке относились с большим презрением. Замуж потом она выходила за вдовца или же за парня с очень плохой репутацией. Рождение  детей  вне  брака также считалось предосудительным и обычно строго наказывалось. Из рассказа старообрядки села Кошлаково: «Отец нас очень строго держал, например, мы девки, он нам так говорит: «Вот пошла ты на улицу, если «в подоле принесешь», голова будет отрублена». Раньше тоже были случаи, когда рожали. Это было очень позорно. Потом девка с трудом выходила замуж. Если кто до свадьбы с ребятами «имел дело», это, во-первых, был большой грех, а во-вторых, позор. Этой девкой потом ребята не интересовались, уже родители не старались ее за своего сына посватать. Она выходила за вдовца или за какого-нибудь тоже нехорошего парня. Раньше отец решал за кого замуж выходить (Кизилова Татьяна Филатовна, 1926 г. р.). Возрастной ценз для вступления в брак: от 14-18 до 20 лет у девушек, от 16 – 20 до 22 лет у юношей. Родители-староверы старались, как можно раньше устроить семейную жизнь своих детей, во избежание нравственного падения, половой распущенности. Вплоть до 1930-х гг. существовала практика «родительской воли», когда выбор партнера для брака принадлежал исключительно родителям.

На современном этапе, когда рухнул старый традиционный строй жизни, сохранить веками выработанный старообрядческий быт практически невозможно. Так, принципы эндогамии, отошли на задний план. Межконфессиональные браки не являются редкостью. Но, надо подчеркнуть, что большинство старообрядцев как среднего возраста, так и молодежь стараются строить свои семейно-брачные отношения по завету предков: выбирать партнеров в рамках собственной конфессионально-этнической группы. Если не получается в чистом виде соблюсти правила «несообщения с еретиками в любви», то требование перекрещивания в «свою веру», выполняется почти всегда. Об этом хорошо свидетельствуют многие высказывания информантов, приведем одно из них: «У моей знакомой сын в Харькове учился, там с хорошей девочкой познакомился, полюбили друг друга. Он сказал ей: «Ты мне очень нравишься, но женится на тебе я не смогу», она спрашивает: «Почему?», Он отвечает: «Я старообрядец, а ты православная, мы не можем жениться, вера разная». Она: «А, что надо сделать?», Он: «Перекрестится в мою веру». Она согласилась». (Тарасова Евдокия Григорьевна, 1930 г. р. г. Белгород, родилась в с. Кошлаково, запись: январь, 2008г.).

В ситуации «тотального» атеизма в России, дети старообрядцев, посещавшие государственную школу, постигали плоды атеистического образования и воспитания. Удержать молодежь в русле традиционной культуры:  носить крестик, молиться перед едой, посещать храм, не брить бороду, в том числе не объединятся с разноверными и т. п. стало практически неосуществимо. «Когда дети пошли в школу им там сказали, что Бога нет, они и крестики поснимали, молиться перестали и в храм ходить» (Тарасова Евдокия Григорьевна, 1930 г. р.) — констатируют информанты нарушение религиозно-культурной преемственности поколений.

Повседневный семейный быт староверов всегда отличался своеобразием. Правоверные старообрядцы не пользуются общей посудой, не едят и не молятся вместе с неверующими членами своей семьи. В процессе массового отхода молодого поколения от веры, старообрядцы были вынуждены допускать в рамках семьи сосуществование верующих с атеистами. В этой связи неизменно действует норма, предписывающая хранение персональной и гостевой посуды. Новое поколение старообрядцев, воспитанное в условиях атеизма, хотя и индифферентно к религии, но с уважением относится к культурно-бытовым обычаям своих предков. Это видно из высказывания информантки: «Мои дети в храм не ходят, не молятся, я им говорю: «Вот моя посуда, а вот ваша, отдельная», они знают, понимают, и не трогают». (Лагутина Евдокия Никифоровна, 1928 г.р. с. Кошлаково, запись: сентябрь, 2007г.).

Надо отметить, что перемены в политической, социальной системе начала 90-х годов прошлого века, оказали сильное влияние на внутрисемейные отношения старообрядцев. Бывшая советская молодежь, сегодня  сама приносит в храм крестить своих внуков, по старообрядческому образцу. Наблюдается отсутствие прежней конфронтации между верующими родителями и их детьми на почве религии. «Я сыну крестик купила, носит, говорю ему: «Отпусти бороду, а то умру, тебя ко мне без бороды не допустят и попрощаться, немного отпустил…» (Лагутина Евдокия Никифоровна, 1928 г.р. с. Кошлаково, запись: сентябрь, 2007г.). Потомки старообрядцев, не являющиеся потенциальными верующими, при этом высказывают некоторый формальный интерес к религиозной практике своей конфессии, который, естественно, вызван интуитивной верой в Бога, заложенной в детстве, в лоне семьи: «И сейчас наши дети не ходят в храм, но в Бога начали верить, просят за них помолиться. У внука экзамен, просит помолиться, я молебен заказываю (Тарасова Евдокия Григорьевна, 1930 г. р. г. запись: январь, 2008г.).

Таким образом, главным условием сохранения культурно-конфессиональной идентификации старообрядчества выступает семья. Даже при разрыве  межпоколенных связей в силу исторических обстоятельств, таких как влияние советской атеистической идеологии, модернизационных процессов, старообрядцы владеют  чертами собственной идентичности, обладают коллективной памятью. Как   группа людей, объединенных общей историей, культурой, верой, старообрядцы постепенно возвращаются к религиозным воззрениям, культурным идеалам, правилам, запретам своих отцов и дедов, хотя зачастую и в примитивной форме. «Так, из духа семьи и рода, из духовного и религиозно-осмысленного приятия своих родителей и предков — родится и утверждается в человеке чувство собственного духовного достоинства…» [6, 47].

 

Список литературы

  1. 1. Бромлей Ю. В. Современные проблемы этнографии (очерки теории и истории).- М.,1981. 
  2. 2. Апанасенок А. В. Старообрядчество Курского края в XVII начале XX вв., Курск: 2005.
  3. 3. Там же. С. 163.
  4. 4. Библия. Издание Сретенского монастыря, 2000.
  5. 5. Фурсова Е. Ф. Род и семья у старообрядцев-поморцев Новосибирской области (конец XIX-начало XX вв.). // Проблемы археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий. – Новосибирск, 2001.
  6. 6. Ильин И. О семье (Из книги «Путь духовного обновления») Педагогическая классика. В доме Отца Моего. М.: Храм Трех Святителей на Кулишках, Благотворительный фонд «Северная обитель», 2001.

 

 

 

ФЕНОМЕН ТВОРЧЕСКОГО УНИВЕРСАЛИЗМА В КУЛЬТУРЕ

Автор(ы) статьи: Семина В.С.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

творчество, универсальность творчества, творческий универсализм, формы творческого универсализма.

Аннотация:

в статье рассматриваются основы творческого универсализма. Его - универсальное творчество нельзя ограничить рамками какого-либо из существующих видов творчества; исследование творческого универсализма предполагает его целостное постижение, соединяющее в себе анализ научного и художественного видов творческой деятельности, рассмотрение смысла и сущности творчества как особого человеческого дара. Известно, что люди, универсально творчески одаренные, проявляли себя в различных областях творчества не одинаково. Закрепившиеся однажды в общественном сознании оценки какого-то вида творчества личности затем, постепенно, а иногда и резко меняются в соответствии со сменой социокультурной ситуации или научной парадигмы.

Текст статьи:

История культуры располагает таким интересным феноменом как творчески «универсальная» личность, заявившая о себе не только в искусстве, но и в научном творчестве. В чем выражается необычность этого явления? Является ли это особым способом творческой самореализации или это всего лишь сумма частных фактов, скомпанованных по признаку внешнего сходства? Примеров, свидетельствующих о данном феномене, множество. Они щедро рассыпаны по страницам философской, культурологической, искусствоведческой литературы и популярных изданий.

Между тем, богатый эмпирический материал не получил достаточного научного анализа. Об этом свидетельствуют статьи в энциклопедиях, посвященные биографиям «универсально» творческих художников, композиторов, ученых, литераторов (Леонардо да Винчи, М.Ю.Ломоносов, Й.Гете, А.П.Бородин, В.И.Вернадский, А.Л.Чижевский и др.).

Как правило, в них творческая жизнь разбивается на две, практически не связанные между собой рубрики: в одной из них описывается один вид творчества, во второй – другой. При этом создается впечатление, что жили и творили как бы два разных человека.

Для преодоления указанного «дуализма» необходимо начать с уточнения понятия творчества. Творчество можно рассматривать в узком и широком смысле. Творчество в широком смысле представляет собой творческое начало человеческого бытия и выступает как основная способность человека разумного. В узком смысле под творчеством понимается определенный вид деятельности, направленный на создание новых культурных ценностей.

В философии проблема творчества личности связана с изучением универсальных творческих начал бытия человека и ограничивается рассмотрением творчества в единстве человеческой сущности и условий ее реализации. Поэтому определение творчества включает в себя в качестве главного элемента «способ самобытия человека».

Такой подход к определению творчества не нов, его исповедовал в рамках религиозно-философской парадигмы Н.А.Бердяев, который утверждал, что творчество (в его тексте «гениальность») неискоренимо из человеческой жизни, и потому проникает во все ее сферы. Отсюда Гениальность есть целостное качество человеческой личности, а не особый (специальный) дар: «Гениальной может быть любовь мужчины к женщине, матери к ребенку, … забота о ближних, гениальной может быть внутренняя интуиция людей, не выражающаяся ни в каких продуктах, гениальным может быть мучение над вопросом о смысле жизни и искание правды жизни».

Казалось бы, в противоположность Н.А.Бердяеву творческий универсализм имплицитно должен содержать в себе понимание творчества в узком смысле. Между тем, это не так. Во-первых, универсальное творчество нельзя ограничить рамками какого-либо из существующих видов творчества; во-вторых, исследование творческого универсализма предполагает его целостное постижение, соединяющее в себе анализ научного и художественного видов творческой деятельности, а также рассмотрение смысла и сущности творчества как особого человеческого дара.

Известно, что люди, универсально творчески одаренные, проявляли себя в различных областях творчества не одинаково (Гете – как величайший поэт мира и практически никому не известный ученый-натуралист). Закрепившиеся однажды в общественном сознании оценки какого-то вида творчества личности затем, постепенно, а иногда и резко меняются в соответствии со сменой социокультурной ситуации или научной парадигмы. Так, М.В.Ломоносов был высоко чтим как поэт и предтеча новой русской литературы. При этом он был практически забыт как ученый и только спустя 100 лет, когда Московский, Казанский, Харьковский университеты помянули годовщину его смерти, а Академия наук издала материалы его научных изысканий, он стал интересен как родоначальник отечественной науки. Позднее случилось так, что авторитет и репутация М.В.Ломоносова-ученого стала расти, а о ценности его литературного наследия стали отзываться все более сдержанно.

В основе подобных суждений об универсальном творчестве лежат опредмеченные мысли и чувства творца, т.е. продукты его творчества, тогда как внутренний мир художника, ученого остается без внимания. Отрыв внутреннего мира творческой личности от результатов ее творчества не позволяет дать объективной оценки ни ей, ни ее творчеству. К примеру, сегодня широко рекламируются научные идеи и изобретения А.Л.Чижевского («люстра Чижевского»), при этом остаются в тени его лирико-философские стихотворения и пейзажная живопись. Нам не известно, как сам ученый, поэт, художник оценивал свои творения, и какие из них были для него менее или более значимы.

Таким образом, творческая универсально одаренная личность не может рассматриваться и оцениваться сквозь призму простейшей арифметики и объективированной оценки (велик как ученый и слаб как поэт), т.к. в этом случае насильственно делится  на составляющие определенная целостность единого внутреннего мира человека-творца. Поэтому «универсального» деятеля одновременно надо рассматривать и как ученого, и как художника (музыканта, поэта). При этом следует опираться на то, что в основе и научного, и художественного творчества лежат субъект-объектные отношения. В научном творчестве превалируют объектные источники, а в художественном – субъектные. Ученый стремится к теоретической «стерильности» и объективности во имя постижения истины (объекта), художник в противоположность первому, сливается с миром, сочувствует ему, сопереживает с ним и эмоционально-образно отражает его. Можно сказать, что феномен творческого универсализма – это непротиворечивое соединение дискурсного и образного начал во внутреннем мире творца, которые и по существу, и по выразительности глубоко отличны друг от друга. Именно они и должны лежать в основе изучения творческого универсализма в культуре.

НАРОДНАЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ КУЛЬТУРА КАК ПРЕДМЕТ НАУЧНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

Автор(ы) статьи: Пшеничных О.П.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

народная художественная культура, критерии научности, объективность.

Аннотация:

статья освещает проблему научного исследования народной художественной культуры: определение предмета исследования, понятийный аппарат, критерии научности.

Текст статьи:

Становление народной художественной культуры как конкретного предмета исследования прошло свой путь и окончательно сформировалось лишь недавно. Само  понятие «народной художественной культуры» понимается сегодня не однозначно и часто расплывчато, очевидно переживая период конституализации. Данная ситуация является следствием того, что долгое время исследователи изучали тот или иной аспект народной культуры, опуская при этом явление в целом, либо обращаясь к ней фактически подменяли ее другими понятиями, либо рассматривали ее без учета генезиса и типологии. То, что обычно подразумевается под народной традиционной культурой, на сегодняшний день, оказывается наиболее древней культурной системой, имеющей на разных этапах истории разную степень распростра­нения и дошедшей до наших дней как один из пластов культуры общества.

НХК как предмет исследования  имеет одну  особенность. Сложным является вопрос о разграничении  научного и вненаучного знания о нем. Поскольку это направление научного исследования, сравнительно молодое, теоретическое знание в нем не базируется на законах и теоремах. Сам предмет исследования зачастую переходит в публицистическую и искусствоведческую области. Разумеется, что это характерно для многих явлений гуманитарной сферы, однако, отсутствие четких схем, принципов  и критериев исследования НХК  является неприемлимым для научного уровня.

Долгое время исследование народной культуры подразумевало под собой обращение к фольклору, а именно к устному народному творчеству. С одной стороны это значительно сужало/ограничивало предметную область исследования.  Но с другой  -  устный фольклор есть духовное отражение народного быта, поскольку народная культура, прежде всего, вербальная культура, что и определяет ее функционирование.

Понятие «народная культура» до настоящего времени еще недостаточно осмысленно с рационально-понятийных позиций и требует уточнений.  И по сей день, оно не редко связывается исключительно с прошлым, с пережитками древних воззрений на мир, или поэтизацией обрядовых действий.

По мнению Л.И. Михайловой, понятие «народная культура» «связывают, как правило, с деятельностью социальных низов общества, представителей простонародья»[6].  Л.Н. Коган резонно уточняет, что «народной культурой называют культуру, непосредственно созданную людьми  физического труда – ядром народных масс каждой исторической эпохи» [4]. А.С. Каргин при этом утверждает, что «нельзя понимать народную художественную культуру как уста­новленную однажды заданность, развивающуюся только в кресть­янской среде». Подобные, зачастую противоречивые понятия встречаются нередко, в связи с этим вопрос о пересмотре и конкретизации ключевых понятий стоит очень остро, поскольку является определяющим для понимания места народного искусства в современной культуре. «Утвердившиеся понятия грешат против правды народной жизни, истинной её истории, самой науки и наконец, собственно, народного искусства, что обернулось теперь практикой подделок, вытесняющих и подменяющих подлинное искусство» [7]. Само многообразие подходов к культуре в целом, множественность определений этого понятия порождают разночтения и непонимание исследователями друг друга.

Очевидно, что единственно продуктивный результат возможен лишь при четком понимании предмета исследования и формирования подлинно научных/объективных понятий. Речь идет не только о понятии «народная художественная культура», но и таких ключевых единицах как «крестьянство», «традиция»,  «этнос» и др.

По мнению А.Я. Гуревича, следует  «настаивать на том, что призыв к прочистке общих понятий, употребляемых медиевистами, предполагает, в частности, и приглашение заново продумать и уточнить и такой, казалось бы, очевидный термин как «крестьянин»» [2].  Лишь подобное переосмысление влечет за собой как самый тщательный и всесторонний анализ предмета исследования, так и попытки проникнуть в содержание его внутренних механизмов.

Одной из причин возникновения разночтений в понятийном аппарате, как уже было сказано выше, является множественность подходов к исследованию. Однако, здесь следует разъяснить  тот вид непонимания, возникающий с точки зрения западной, либо отечественной культурологии. Говоря об исследованиях народной культуры мы вслед за В.М. Межуевым разделяем культурологию и философию культуры. «Если культурология есть знание о разных культурах, в их отличии друг от друга (безотносительно к вопросу о том, какую из них мы считаем своей), то философия культуры есть знание о культуре, которую мы считаем своей. Короче, она есть не просто знание человека о культуре, а его культурное самосознание»[5]. Таким образом, обращаясь к исследованию народной художественной культуры, мы подразумеваем, прежде всего, русскую традиционную культуру,  как отдельный предмет исследования с точки зрения носителей этой культуры.  Причем, результатом  является вовсе не субъективная точка зрения исследователя, а более глубокий/полноценный/имманентный подход к исследованию «изнутри», осуществляемый в рефлексивной форме.

По мнению Е.Л. Антоновой «историческая народная культура представляет собой образец специфического социально-практического опыта, знаний и ценностей, выработанных в рамках крестьянского миропонимания и картины мира, выразившихся в фольклорной культуре, включающей традиции, обряды и способ организации жизнедеятельности, свойственные крестьянскому социуму» [1]. Применяемы в данном случае, типологический подход позволяет различать следующие культурно-исторические типы – (исторический тип народной художественной культуры (культура общинного крестьянства) и современный тип народной культуры). Таким образом, обращение к народной культуре политически, идеологически и методологически «увязано» с доминирующими в каждый конкретно-исторический период реалиями, потребностями и возможностями рассмотрения, что и определяет междисциплинарный характер ее исследования.

Указанные характеристики народной художественной культуры как предмета исследования обуславливают и критерии научности. Речь идет о принципах верифицируемости и объективности.

Под верифицируемостью, мы подразумеваем подтверждение полученных ранее фактов, и подкрепление теории практикой. Применительно к народной культуре данное свойство имеет свой особый характер. Поскольку конкретные данные, полученные, к примеру, в ходе этнографических экспедиций зависят от так называемого «человеческого фактора» (личность исполнителя фольклора, местные особенности), следует помнить о вариативной природе фольклора, объясняемой вербальным/нарративным механизмом функционирования культуры. Однако, и в данном случае исследователь может верифицировать факты, выявляя типичные и «отклоняющиеся» формулы, разграничивая региональное и общеэтническое, проникая в  личностный мир носителя культуры.

Объективность, как критерий научности исследования народной культуры, априори противоречит устоявшимся взглядам, поскольку ранее, мы уже определили имманентный подход к предмету исследования как самоцель. Но вместе с тем, именно данный метод позволяет нам быть свободным от всевозможных субъективных точек зрения, являющихся результатом «незнания» культуры и ее восприятия как «другой/чужой». Феноменологический подход к исследованию народной художественной культуры, предполагает единство объективного и субъективного и дает возможность проникнуть в более тонкие слои ее понимания и интерпретировать те нюансы, которые не заметны «постороннему» глазу. Широко известен тот факт, что некоторые явления народной жизни не могут в полной мере анализироваться иностранными исследователями, поскольку не имеют даже словесной «оболочки» вне языка их носителей.  Следовательно, объективность в данном случае, проявляется в позиции исследователя народной культуры, как собственной (исследователь видит культуру через личную языковую картину мира),  имеющей индивидуальные особенности, трактуемые не как положительные или отрицательные, а как самобытные и уникальные, присущие данной культуре. Тем более, что сама «русская культура несводима [к сугубо] … этническому или национальному субстрату, хотя, несомненно, несет в себе характеристики обоих этих уровней [3]» как самостоятельный культурно-исторический тип.

Таким образом, народная художественная культура как предмет научного исследования представляет собой пласт отечественной культуры, форму самовыражения народа, исследуемую по определенным принципам и критериям научности.

Литература

  1. Антонова Е.Л. Народная художественная культура. Учебное пособие. – Белгород, 2006.  С. 18.
  2. Гуревич А.Я.  Одиссей. 2006. — С. 41
  3. Ерасов Б.С. Универсалии и самобытность. – М., 2002. – С. 419.
  4. Коган Л.Н. Народная культура в историческом развитии системы культуры. – Новосибирск, 1983. – С. 54.
  5. Межуев В.М. Философия культуры. Эпоха классики. Курс лекций. — 2-е издание. — М.: Изд-во Московского гуманитарного ун-та, 2003.С.25
  6. Михайлова Л.И. народная художественная культура: детерминанты, тенденции, закономерности социодинамики. – М., 2000. – С. 18.
  7. Некрасова М.А. Народное искусство как феномен духовной жизни России. Некоторые аспекты//Православие и народное творчество. Сборник докладов. – М., 2004. – 328 с. – С.7.

 

ПРЕДМЕТНЫЕ ОБЛАСТИ ПОВСЕДНЕВНОСТИ

Автор(ы) статьи: Мягченко Г.Ю.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

повседневность, социология повседневности, культура и культурология повседневности, типология поведневности.

Аннотация:

в статье анализируются основные предметные сферы культурологи повседневности, к каковым относят предметы быта и обихода, конструкции социальной реальности, создаваемые пониманием и интерпретациями самих «профанных» членов общества, их определения ситуаций, вещей, ролевого поведения партнеров и т.п. Предметные области повседневной жизни - сфера текущих, рутинных ежедневных взаимодействий, неформальных отношений, конфликтов, компромиссов, т.е. сфера личных отношений на работе, дома, в больнице, школе и т.п.

Текст статьи:

Начиная с 70-х годов ХХ века слово «повседневность» замелькало в названиях книг и статей западногерманских социологов, став обозначением направленности исследовательского внимания и теоретико-методологической принадлежности авторов к неакадемическим постулатам социологической теории.  Исходным положением представителей этого течения стало требование принимать во внимание только те области социальной жизни, которые входят в мир «маленького человека», приватную сферу «дома»  и событий повседневной жизни, т.е. явления, составляющие собственно предмет забот, интересов и желаний «обычных членов» общества. В отличие от «академической» науки, интересовавшейся главным образом судьбой больших социальных образований, институтов (экономики, права, управления, армии, искусства, религии и т.п.), в центре интересов социологов этого типа стоят конструкции социальной реальности, создаваемые пониманием и интерпретациями  самих «профанных» членов общества, их определения ситуаций, вещей, ролевого поведения партнеров и т.п. Предметные области социологии повседневной жизни  -  сфера текущих, рутинных ежедневных взаимодействий, неформальных отношений, конфликтов, компромиссов, т.е. сфера личных отношений на работе, дома, в больнице, школе и т.п. Теоретически социолог повседневной жизни стремится выйти на те способы (методы) понимания, которыми обычный человек объясняет себе и другим, окружающим его людям свою жизнь, свои поступки, выбор вещей и свое поведение, свои интересы и планы на будущее, то, что он сам считает важным и значительным. Ставится цель зафиксировать, как складывается тот общий «запас или фонд обычного знания», который и определяет поведение человека в самых различных ситуациях его будничного существования (работы, еды, потребления, воспитания детей, семейных  отношений).

В этом случае идея «повседневности» задает как бы нулевой уровень, точку отсчета в изучении ценностно-нормативных структур, определяющих социальное поведение, поскольку быт, «обыденщина» становились основанием для выделения явлений и значений небытового плана – сферы желаемого и его модусов – фантазии, «возможно достижимого», «праздничного», необычного, экзотического и др.  Благодаря этому возникала возможность описания тех семантических структур, которыми обозначалась повседневная жизнь, оказывающаяся в поле ценностного напряжения между отдельными идеальными образованиями, служащими  ориентирами поведения, ресурсами понимания и истолкования, а также просто ресурсами действия.

Социологи повседневности сделали чуть ли не впервые предметом социологического анализа повседневные ритуалы – приветствия, свадьбы, переговоры, семейные обеды и визиты гостей, домашние развлечения, встречи в местном кафе, на улице, а также уделили много внимания этикету и униформе (одежде, ее семантике, смене обстановки квартиры и пр.), также значимыми стали проблемы, связанные с бытовым использованием и функционированием техники, отношениями к кухонной и радиоэлектронной аппаратуре, телефонам, музыкальным инструментам и автомобилям.

В целом эти исследования пока ограничивались четырьмя типами технических устройств: автомобиль, его социально-экономическое и символическое использование (выяснялась ролевая принадлежность и предписанность пользования машиной, семантика автомобиля в отношении к мужским и женским ролевым стереотипам, значение марки для статуса владельца, влияние пользования автомобилем на частоту и интенсивность социальных связей и т.п.) Затем  аудиовизуальная аппаратура (телевизор, видеотехника, , DVD –плейер, аудиоплейер, CD- плейер  и т.п). Изучалось ролевое распределение пользования ею внутри малых неформальных групп, связь с лидерством в группе, а также взаимоотношения поколений, касающиеся владения той или иной вещью.

К этому изучению  близко примыкает  и социологическое обследование пользователей домашним и мобильным телефонам как основой опосредованных социальных контактов (влияние «невизуальности»  на характер общения, обозначение зоны приватности, кода коммуникации – делового, личного, исповедального, характера социального дистанцирования  в пользовании мобильным телефоном и пр.)

И, наконец, четвертый круг вопросов касался взаимоотношений со сложным  кухонным оборудованием (миксерами, блендерами, комбайнами, холодильниками, таймерами, посудомоечными машинами и др.): рассматривались процессы рационализации собственного поведения, разрушения традиционных ролевых распределений в семье, вызванные использованием сложной техники и ее ремонтом, формы отчуждения.

Наряду с подобными исследованиями большой размах приобрело изучение повседневности, пытающееся сохранить связь с исследованиями социальных трансформаций традиционной культуры.

В качестве примера приведем работу директора института социологии медицины, одного из наиболее известных специалистов в этой области, равно как и в области истории и методологии социологического знания, Х.Ф.Фербера «Привычки питания: к социологии питания». Знание норм,  культурных значений еды и питья, социальных ожиданий, определение действий в подобных ситуациях, ритуалы, социальный контроль в отношении злоупотребления едой и питьем,  спо­собы адаптации к инновациям, формы потребления, установление общения в процессе трапезы, характер изменения этих норм и т.д. все это имеет важное значение и отнюдь не только в чисто академи­ческом плане (как аспект исторической или этнологически ориенти­рованной социологии культуры), но и вполне прагматическое.  С эти­ми моментами впрямую связано здоровье и благополучие населения. От ответов на ряд вопросов, поставленных в социологии питания, за­висит выбор той или иной политической программы в области здраво­охранения, социального обеспечения и т.п. Фербер формулирует три проблемы, подлежащие детальному изучению и в чисто эмпирическом, и в теоретическом плане.

1. В какой степени питание  (рассматриваемое как поведение)
стабилизировано во времени и пространстве, т.е. в качестве обычая
или привычки остается независимым от среды и устойчивым к отдельным ее воздействиям? (Институциональный аспект социального дейст­вия).

2. Может ли питание рассматриваться как поведение в специфи-

чески стратификационном смысле,  т.е.  быть детерминированным обстоя­тельствами принадлежности к определенному социальному слою,  сословию или группе?  (Стратификационный  аспект социального действия).

3. В какой форме сегодняшнее питание (взятое как поведение)
может анализироваться в социально-генетическом отношении, т.е.
быть поставленным в перспективу изучения социальных изменений, об­условленных, например, процессами индустриализации и урбанизации?
(Социогенетический аспект социального действия).

Как и многими другими формами телесно-физического проявления человека (как правило, татуированными, такими как секс, физиологи­ческие отправления и т.д.), социология до недавнего времени практи­чески не занималась питанием, и сама постановка вопроса о подобных предметах для нее неожиданно оказалась шоковой, ошеломляющей. Меж­ду тем,  все события такого рода отражают социальную динамику культурных представлений и подчинены таким же социологическим закономерностям, как и другие формы социального по­ведения. Еще  М.Вебэр подчеркивал социальное значение отделения места потребления и отдыха от места работы, т.е. социально-пространственного и социально-временного отделения места жилья и отды­ха от места работы,  домашнего хозяйства и имущества от фабрики, бюро   и т.п.,  приведшего к тому, что отношения,  имеющие связь с телесностью человека,  оказались удаленными из области публичного и вытеснены в сферу,  отмеченную интимностью,  закрытостью.  Этим отчасти и объясняется отсутствие информации о таких взаимодействи­ях и очень опосредованный характер знания этих явлений.

Привычки питания — это институциональные способы поведения, ежедневно повторяющиеся действия, с которыми связано соответствую­щее оборудование и техника, планирование деятельности большого ко­личества ладей в течение короткого или продолжительного времени. Социальными санкциями закреплена не только периодичность, но и «стилистика» еды (характер помещения,  столовые приборы, правила общения за едой, формы застолья, отношение к «меню», включая нор­мы национальных кухонь и т.п.), произведена стандартизация време­ни и расходов на еду. Иными словами, отчетливо выделяются все те элементы взаимодействия, которые могут быть названы «образцами по­ведения». Изменения «поведения» питания следуют только по «порого­вым величинам» и связаны главным образом с оправданием или отвер­жением тех или иных форм.

Согласно исследованиям Х.Ф.Фербера, важнейший аспект современ­ного питания — временное и пространственное обобществление еды (почти четверть из 20,6 млн. домашних хозяйств в ФРГ используют в той или иной форме кантины, т.е. столовую,  буфет предприятия, кафе.         Главным образом   это служащие, а из них  -  преимуществен­но те,  семьи которых состоят из 2 человек). Место еды зависит от дохода, места проживания, величины семьи, социального статуса ин­дивида и семьи в целом (чем выше статус, тем чаще едят дома).

В символические социальные компоненты процесса еды входят так­же, наряду с продолжительностью и местом еды (дома, в кантине, в кафе или ресторане, на рабочем месте и т.п.), состав участников трапезы (один или с партнерами, в качестве которых могут выступать коллеги, деловые люди, домашние или друзья. В каждом случае выбор партнера очень важен для социальной оценки еды). Решающим является вопрос о том, кто готовит еду: сам «едящий», члены семьи, прислуга или она готовится в промышленном режиме, в кантине и т.п.

В настоящее время в развитых странах фактически нет различий в собственно товарной и энергетической номенклатуре продуктов пита­ния. Социальное неравенство проявляется в культуре еды, ее разнооб­разии, числе блюд и составе участников трапезы, а также выделенности ритуала еды в пространстве и времени. Важен не состав того, что находится в «продуктовой корзине» на кухне или в холодильнике, а качество и разнообразие форм приготовления, качество самих продук­тов; стиль еды, ее обстановка, а не различия в доходах. Фактически в настоящее время исчезли исторически существовавшие социально-стратификационные различия в характере потребляемых продуктов.

Исследователи приходят к заключению, что более важной в соци­альном плане сегодня становится возможность освободиться от нера­циональных или малоценных затрат на приготовление еды, домашнюю работу и т.п.,  то есть освободить время для иных социальных заня­тий. Однако самое важное изменение (настоящая революция в характе­ре питания) заключается в смене способа производства продуктов пи­тания,  освобождении от самообеспечения. В связи с введением про­мышленной технологии и индустриализацией производства продуктов (новые способы консервации и пастеризации, применение новых хими­ческих и электронных, вакуумных и т.п. способов антисептики) про­изошло резкое, радикальное изменение характера рыночного обеспече­ния продуктами, полностью вытеснившего натуральную систему хозяй­ствования. Впервые в истории оказалась возможной стабилизация снабжения населения продуктами питания. Промышленный режим техно­логической обработки сельскохозяйственной продукции (как и сама перестройка сельского хозяйства) способствовали независимости пот­ребления от сезонных колебаний и типов пищевого рациона.

Наряду с формированием систем массового обслу­живания (массового по типу, времени и месту) развивается и небыва­лый в истории «рынок» альтернатив пищевого поведения. Традиционный тип питания (жесткий по характеру ассортимента продуктов, времени трапезы и т.п.) сменился целерациональным (характерным для фаз форсированной индустриализации — наиболее эффективный и скорый способ насыщения, потребление главным образом богатых жирами, са­харом и белками продуктов, предполагающих тяжелый физический труд), а сейчас он, в свою очередь, вытесняется ценностно рациональными образцами питания,  т.е. имеет место постановка индивидом собствен­ных целей и критериев питания — гедонистических, диетических, стремление к достижению (или сохранению) идеальной фигуры,  здоровья, нравственных или религиозных целей и т.п. Альтернативные типы питания — сыроедение, диета или, напро­тив, потребление энергетически богатых или витаминизированных про­дуктов,  отказ от преобладания в рационе картофеля, сахара, жиров и т.п. — создают условия не только для освобождения от традицион­ных ритуалов и обычаев еды (поскольку исчезают пищевые табу,  свя­занные с традиционными предписаниями), но и от ее рационального планирования.

Все это становится возможным, разумеется, благодаря появлению новой технологии приготовления пищи — использованию консервов, — продуктов быстрого или глубокого замораживания, полуфабрикатов и т.п., обеспечивающих свободу от однозначной ситуации прежнего питания.  Все это зна­чит, что типы поведения, прежде свойственные только высшим слоям («свободно выбираемый рацион питания и меню»), а также типы поведения в особых социальных состояниях (праздники, экстраординарные ситуации — поминки, чествования и пр.)      утратили свой «демонстративно-роскошный» характер.

 

 

Начиная с 70-х годов ХХ века слово «повседневность» замелькало в названиях книг и статей западногерманских социологов, став обозначением направленности исследовательского внимания и теоретико-методологической принадлежности авторов к неакадемическим постулатам социологической теории.  Исходным положением представителей этого течения стало требование принимать во внимание только те области социальной жизни, которые входят в мир «маленького человека», приватную сферу «дома»  и событий повседневной жизни, т.е. явления, составляющие собственно предмет забот, интересов и желаний «обычных членов» общества. В отличие от «академической» науки, интересовавшейся главным образом судьбой больших социальных образований, институтов (экономики, права, управления, армии, искусства, религии и т.п.), в центре интересов социологов этого типа стоят конструкции социальной реальности, создаваемые пониманием и интерпретациями  самих «профанных» членов общества, их определения ситуаций, вещей, ролевого поведения партнеров и т.п. Предметные области социологии повседневной жизни  -  сфера текущих, рутинных ежедневных взаимодействий, неформальных отношений, конфликтов, компромиссов, т.е. сфера личных отношений на работе, дома, в больнице, школе и т.п. Теоретически социолог повседневной жизни стремится выйти на те способы (методы) понимания, которыми обычный человек объясняет себе и другим, окружающим его людям свою жизнь, свои поступки, выбор вещей и свое поведение, свои интересы и планы на будущее, то, что он сам считает важным и значительным. Ставится цель зафиксировать, как складывается тот общий «запас или фонд обычного знания», который и определяет поведение человека в самых различных ситуациях его будничного существования (работы, еды, потребления, воспитания детей, семейных  отношений).

В этом случае идея «повседневности» задает как бы нулевой уровень, точку отсчета в изучении ценностно-нормативных структур, определяющих социальное поведение, поскольку быт, «обыденщина» становились основанием для выделения явлений и значений небытового плана – сферы желаемого и его модусов – фантазии, «возможно достижимого», «праздничного», необычного, экзотического и др.  Благодаря этому возникала возможность описания тех семантических структур, которыми обозначалась повседневная жизнь, оказывающаяся в поле ценностного напряжения между отдельными идеальными образованиями, служащими  ориентирами поведения, ресурсами понимания и истолкования, а также просто ресурсами действия.

Социологи повседневности сделали чуть ли не впервые предметом социологического анализа повседневные ритуалы – приветствия, свадьбы, переговоры, семейные обеды и визиты гостей, домашние развлечения, встречи в местном кафе, на улице, а также уделили много внимания этикету и униформе (одежде, ее семантике, смене обстановки квартиры и пр.), также значимыми стали проблемы, связанные с бытовым использованием и функционированием техники, отношениями к кухонной и радиоэлектронной аппаратуре, телефонам, музыкальным инструментам и автомобилям.

В целом эти исследования пока ограничивались четырьмя типами технических устройств: автомобиль, его социально-экономическое и символическое использование (выяснялась ролевая принадлежность и предписанность пользования машиной, семантика автомобиля в отношении к мужским и женским ролевым стереотипам, значение марки для статуса владельца, влияние пользования автомобилем на частоту и интенсивность социальных связей и т.п.) Затем  аудиовизуальная аппаратура (телевизор, видеотехника, , DVD –плейер, аудиоплейер, CD- плейер  и т.п). Изучалось ролевое распределение пользования ею внутри малых неформальных групп, связь с лидерством в группе, а также взаимоотношения поколений, касающиеся владения той или иной вещью.

К этому изучению  близко примыкает  и социологическое обследование пользователей домашним и мобильным телефонам как основой опосредованных социальных контактов (влияние «невизуальности»  на характер общения, обозначение зоны приватности, кода коммуникации – делового, личного, исповедального, характера социального дистанцирования  в пользовании мобильным телефоном и пр.)

И, наконец, четвертый круг вопросов касался взаимоотношений со сложным  кухонным оборудованием (миксерами, блендерами, комбайнами, холодильниками, таймерами, посудомоечными машинами и др.): рассматривались процессы рационализации собственного поведения, разрушения традиционных ролевых распределений в семье, вызванные использованием сложной техники и ее ремонтом, формы отчуждения.

Наряду с подобными исследованиями большой размах приобрело изучение повседневности, пытающееся сохранить связь с исследованиями социальных трансформаций традиционной культуры.

В качестве примера приведем работу директора института социологии медицины, одного из наиболее известных специалистов в этой области, равно как и в области истории и методологии социологического знания, Х.Ф.Фербера «Привычки питания: к социологии питания». Знание норм,  культурных значений еды и питья, социальных ожиданий, определение действий в подобных ситуациях, ритуалы, социальный контроль в отношении злоупотребления едой и питьем,  спо­собы адаптации к инновациям, формы потребления, установление общения в процессе трапезы, характер изменения этих норм и т.д. все это имеет важное значение и отнюдь не только в чисто академи­ческом плане (как аспект исторической или этнологически ориенти­рованной социологии культуры), но и вполне прагматическое.  С эти­ми моментами впрямую связано здоровье и благополучие населения. От ответов на ряд вопросов, поставленных в социологии питания, за­висит выбор той или иной политической программы в области здраво­охранения, социального обеспечения и т.п. Фербер формулирует три проблемы, подлежащие детальному изучению и в чисто эмпирическом, и в теоретическом плане.

1. В какой степени питание  (рассматриваемое как поведение)
стабилизировано во времени и пространстве, т.е. в качестве обычая
или привычки остается независимым от среды и устойчивым к отдельным ее воздействиям? (Институциональный аспект социального дейст­вия).

2. Может ли питание рассматриваться как поведение в специфи-

чески стратификационном смысле,  т.е.  быть детерминированным обстоя­тельствами принадлежности к определенному социальному слою,  сословию или группе?  (Стратификационный  аспект социального действия).

3. В какой форме сегодняшнее питание (взятое как поведение)
может анализироваться в социально-генетическом отношении, т.е.
быть поставленным в перспективу изучения социальных изменений, об­условленных, например, процессами индустриализации и урбанизации?
(Социогенетический аспект социального действия).

Как и многими другими формами телесно-физического проявления человека (как правило, татуированными, такими как секс, физиологи­ческие отправления и т.д.), социология до недавнего времени практи­чески не занималась питанием, и сама постановка вопроса о подобных предметах для нее неожиданно оказалась шоковой, ошеломляющей. Меж­ду тем,  все события такого рода отражают социальную динамику культурных представлений и подчинены таким же социологическим закономерностям, как и другие формы социального по­ведения. Еще  М.Вебэр подчеркивал социальное значение отделения места потребления и отдыха от места работы, т.е. социально-пространственного и социально-временного отделения места жилья и отды­ха от места работы,  домашнего хозяйства и имущества от фабрики, бюро   и т.п.,  приведшего к тому, что отношения,  имеющие связь с телесностью человека,  оказались удаленными из области публичного и вытеснены в сферу,  отмеченную интимностью,  закрытостью.  Этим отчасти и объясняется отсутствие информации о таких взаимодействи­ях и очень опосредованный характер знания этих явлений.

Привычки питания — это институциональные способы поведения, ежедневно повторяющиеся действия, с которыми связано соответствую­щее оборудование и техника, планирование деятельности большого ко­личества ладей в течение короткого или продолжительного времени. Социальными санкциями закреплена не только периодичность, но и «стилистика» еды (характер помещения,  столовые приборы, правила общения за едой, формы застолья, отношение к «меню», включая нор­мы национальных кухонь и т.п.), произведена стандартизация време­ни и расходов на еду. Иными словами, отчетливо выделяются все те элементы взаимодействия, которые могут быть названы «образцами по­ведения». Изменения «поведения» питания следуют только по «порого­вым величинам» и связаны главным образом с оправданием или отвер­жением тех или иных форм.

Согласно исследованиям Х.Ф.Фербера, важнейший аспект современ­ного питания — временное и пространственное обобществление еды (почти четверть из 20,6 млн. домашних хозяйств в ФРГ используют в той или иной форме кантины, т.е. столовую,  буфет предприятия, кафе.         Главным образом   это служащие, а из них  -  преимуществен­но те,  семьи которых состоят из 2 человек). Место еды зависит от дохода, места проживания, величины семьи, социального статуса ин­дивида и семьи в целом (чем выше статус, тем чаще едят дома).

В символические социальные компоненты процесса еды входят так­же, наряду с продолжительностью и местом еды (дома, в кантине, в кафе или ресторане, на рабочем месте и т.п.), состав участников трапезы (один или с партнерами, в качестве которых могут выступать коллеги, деловые люди, домашние или друзья. В каждом случае выбор партнера очень важен для социальной оценки еды). Решающим является вопрос о том, кто готовит еду: сам «едящий», члены семьи, прислуга или она готовится в промышленном режиме, в кантине и т.п.

В настоящее время в развитых странах фактически нет различий в собственно товарной и энергетической номенклатуре продуктов пита­ния. Социальное неравенство проявляется в культуре еды, ее разнооб­разии, числе блюд и составе участников трапезы, а также выделенности ритуала еды в пространстве и времени. Важен не состав того, что находится в «продуктовой корзине» на кухне или в холодильнике, а качество и разнообразие форм приготовления, качество самих продук­тов; стиль еды, ее обстановка, а не различия в доходах. Фактически в настоящее время исчезли исторически существовавшие социально-стратификационные различия в характере потребляемых продуктов.

Исследователи приходят к заключению, что более важной в соци­альном плане сегодня становится возможность освободиться от нера­циональных или малоценных затрат на приготовление еды, домашнюю работу и т.п.,  то есть освободить время для иных социальных заня­тий. Однако самое важное изменение (настоящая революция в характе­ре питания) заключается в смене способа производства продуктов пи­тания,  освобождении от самообеспечения. В связи с введением про­мышленной технологии и индустриализацией производства продуктов (новые способы консервации и пастеризации, применение новых хими­ческих и электронных, вакуумных и т.п. способов антисептики) про­изошло резкое, радикальное изменение характера рыночного обеспече­ния продуктами, полностью вытеснившего натуральную систему хозяй­ствования. Впервые в истории оказалась возможной стабилизация снабжения населения продуктами питания. Промышленный режим техно­логической обработки сельскохозяйственной продукции (как и сама перестройка сельского хозяйства) способствовали независимости пот­ребления от сезонных колебаний и типов пищевого рациона.

Наряду с формированием систем массового обслу­живания (массового по типу, времени и месту) развивается и небыва­лый в истории «рынок» альтернатив пищевого поведения. Традиционный тип питания (жесткий по характеру ассортимента продуктов, времени трапезы и т.п.) сменился целерациональным (характерным для фаз форсированной индустриализации — наиболее эффективный и скорый способ насыщения, потребление главным образом богатых жирами, са­харом и белками продуктов, предполагающих тяжелый физический труд), а сейчас он, в свою очередь, вытесняется ценностно рациональными образцами питания,  т.е. имеет место постановка индивидом собствен­ных целей и критериев питания — гедонистических, диетических, стремление к достижению (или сохранению) идеальной фигуры,  здоровья, нравственных или религиозных целей и т.п. Альтернативные типы питания — сыроедение, диета или, напро­тив, потребление энергетически богатых или витаминизированных про­дуктов,  отказ от преобладания в рационе картофеля, сахара, жиров и т.п. — создают условия не только для освобождения от традицион­ных ритуалов и обычаев еды (поскольку исчезают пищевые табу,  свя­занные с традиционными предписаниями), но и от ее рационального планирования.

Все это становится возможным, разумеется, благодаря появлению новой технологии приготовления пищи — использованию консервов, — продуктов быстрого или глубокого замораживания, полуфабрикатов и т.п., обеспечивающих свободу от однозначной ситуации прежнего питания.  Все это зна­чит, что типы поведения, прежде свойственные только высшим слоям («свободно выбираемый рацион питания и меню»), а также типы поведения в особых социальных состояниях (праздники, экстраординарные ситуации — поминки, чествования и пр.)      утратили свой «демонстративно-роскошный» характер.

 

 

Начиная с 70-х годов ХХ века слово «повседневность» замелькало в названиях книг и статей западногерманских социологов, став обозначением направленности исследовательского внимания и теоретико-методологической принадлежности авторов к неакадемическим постулатам социологической теории.  Исходным положением представителей этого течения стало требование принимать во внимание только те области социальной жизни, которые входят в мир «маленького человека», приватную сферу «дома»  и событий повседневной жизни, т.е. явления, составляющие собственно предмет забот, интересов и желаний «обычных членов» общества. В отличие от «академической» науки, интересовавшейся главным образом судьбой больших социальных образований, институтов (экономики, права, управления, армии, искусства, религии и т.п.), в центре интересов социологов этого типа стоят конструкции социальной реальности, создаваемые пониманием и интерпретациями  самих «профанных» членов общества, их определения ситуаций, вещей, ролевого поведения партнеров и т.п. Предметные области социологии повседневной жизни  -  сфера текущих, рутинных ежедневных взаимодействий, неформальных отношений, конфликтов, компромиссов, т.е. сфера личных отношений на работе, дома, в больнице, школе и т.п. Теоретически социолог повседневной жизни стремится выйти на те способы (методы) понимания, которыми обычный человек объясняет себе и другим, окружающим его людям свою жизнь, свои поступки, выбор вещей и свое поведение, свои интересы и планы на будущее, то, что он сам считает важным и значительным. Ставится цель зафиксировать, как складывается тот общий «запас или фонд обычного знания», который и определяет поведение человека в самых различных ситуациях его будничного существования (работы, еды, потребления, воспитания детей, семейных  отношений).

В этом случае идея «повседневности» задает как бы нулевой уровень, точку отсчета в изучении ценностно-нормативных структур, определяющих социальное поведение, поскольку быт, «обыденщина» становились основанием для выделения явлений и значений небытового плана – сферы желаемого и его модусов – фантазии, «возможно достижимого», «праздничного», необычного, экзотического и др.  Благодаря этому возникала возможность описания тех семантических структур, которыми обозначалась повседневная жизнь, оказывающаяся в поле ценностного напряжения между отдельными идеальными образованиями, служащими  ориентирами поведения, ресурсами понимания и истолкования, а также просто ресурсами действия.

Социологи повседневности сделали чуть ли не впервые предметом социологического анализа повседневные ритуалы – приветствия, свадьбы, переговоры, семейные обеды и визиты гостей, домашние развлечения, встречи в местном кафе, на улице, а также уделили много внимания этикету и униформе (одежде, ее семантике, смене обстановки квартиры и пр.), также значимыми стали проблемы, связанные с бытовым использованием и функционированием техники, отношениями к кухонной и радиоэлектронной аппаратуре, телефонам, музыкальным инструментам и автомобилям.

В целом эти исследования пока ограничивались четырьмя типами технических устройств: автомобиль, его социально-экономическое и символическое использование (выяснялась ролевая принадлежность и предписанность пользования машиной, семантика автомобиля в отношении к мужским и женским ролевым стереотипам, значение марки для статуса владельца, влияние пользования автомобилем на частоту и интенсивность социальных связей и т.п.) Затем  аудиовизуальная аппаратура (телевизор, видеотехника, , DVD –плейер, аудиоплейер, CD- плейер  и т.п). Изучалось ролевое распределение пользования ею внутри малых неформальных групп, связь с лидерством в группе, а также взаимоотношения поколений, касающиеся владения той или иной вещью.

К этому изучению  близко примыкает  и социологическое обследование пользователей домашним и мобильным телефонам как основой опосредованных социальных контактов (влияние «невизуальности»  на характер общения, обозначение зоны приватности, кода коммуникации – делового, личного, исповедального, характера социального дистанцирования  в пользовании мобильным телефоном и пр.)

И, наконец, четвертый круг вопросов касался взаимоотношений со сложным  кухонным оборудованием (миксерами, блендерами, комбайнами, холодильниками, таймерами, посудомоечными машинами и др.): рассматривались процессы рационализации собственного поведения, разрушения традиционных ролевых распределений в семье, вызванные использованием сложной техники и ее ремонтом, формы отчуждения.

Наряду с подобными исследованиями большой размах приобрело изучение повседневности, пытающееся сохранить связь с исследованиями социальных трансформаций традиционной культуры.

В качестве примера приведем работу директора института социологии медицины, одного из наиболее известных специалистов в этой области, равно как и в области истории и методологии социологического знания, Х.Ф.Фербера «Привычки питания: к социологии питания». Знание норм,  культурных значений еды и питья, социальных ожиданий, определение действий в подобных ситуациях, ритуалы, социальный контроль в отношении злоупотребления едой и питьем,  спо­собы адаптации к инновациям, формы потребления, установление общения в процессе трапезы, характер изменения этих норм и т.д. все это имеет важное значение и отнюдь не только в чисто академи­ческом плане (как аспект исторической или этнологически ориенти­рованной социологии культуры), но и вполне прагматическое.  С эти­ми моментами впрямую связано здоровье и благополучие населения. От ответов на ряд вопросов, поставленных в социологии питания, за­висит выбор той или иной политической программы в области здраво­охранения, социального обеспечения и т.п. Фербер формулирует три проблемы, подлежащие детальному изучению и в чисто эмпирическом, и в теоретическом плане.

1. В какой степени питание  (рассматриваемое как поведение)
стабилизировано во времени и пространстве, т.е. в качестве обычая
или привычки остается независимым от среды и устойчивым к отдельным ее воздействиям? (Институциональный аспект социального дейст­вия).

2. Может ли питание рассматриваться как поведение в специфи-

чески стратификационном смысле,  т.е.  быть детерминированным обстоя­тельствами принадлежности к определенному социальному слою,  сословию или группе?  (Стратификационный  аспект социального действия).

3. В какой форме сегодняшнее питание (взятое как поведение)
может анализироваться в социально-генетическом отношении, т.е.
быть поставленным в перспективу изучения социальных изменений, об­условленных, например, процессами индустриализации и урбанизации?
(Социогенетический аспект социального действия).

Как и многими другими формами телесно-физического проявления человека (как правило, татуированными, такими как секс, физиологи­ческие отправления и т.д.), социология до недавнего времени практи­чески не занималась питанием, и сама постановка вопроса о подобных предметах для нее неожиданно оказалась шоковой, ошеломляющей. Меж­ду тем,  все события такого рода отражают социальную динамику культурных представлений и подчинены таким же социологическим закономерностям, как и другие формы социального по­ведения. Еще  М.Вебэр подчеркивал социальное значение отделения места потребления и отдыха от места работы, т.е. социально-пространственного и социально-временного отделения места жилья и отды­ха от места работы,  домашнего хозяйства и имущества от фабрики, бюро   и т.п.,  приведшего к тому, что отношения,  имеющие связь с телесностью человека,  оказались удаленными из области публичного и вытеснены в сферу,  отмеченную интимностью,  закрытостью.  Этим отчасти и объясняется отсутствие информации о таких взаимодействи­ях и очень опосредованный характер знания этих явлений.

Привычки питания — это институциональные способы поведения, ежедневно повторяющиеся действия, с которыми связано соответствую­щее оборудование и техника, планирование деятельности большого ко­личества ладей в течение короткого или продолжительного времени. Социальными санкциями закреплена не только периодичность, но и «стилистика» еды (характер помещения,  столовые приборы, правила общения за едой, формы застолья, отношение к «меню», включая нор­мы национальных кухонь и т.п.), произведена стандартизация време­ни и расходов на еду. Иными словами, отчетливо выделяются все те элементы взаимодействия, которые могут быть названы «образцами по­ведения». Изменения «поведения» питания следуют только по «порого­вым величинам» и связаны главным образом с оправданием или отвер­жением тех или иных форм.

Согласно исследованиям Х.Ф.Фербера, важнейший аспект современ­ного питания — временное и пространственное обобществление еды (почти четверть из 20,6 млн. домашних хозяйств в ФРГ используют в той или иной форме кантины, т.е. столовую,  буфет предприятия, кафе.         Главным образом   это служащие, а из них  -  преимуществен­но те,  семьи которых состоят из 2 человек). Место еды зависит от дохода, места проживания, величины семьи, социального статуса ин­дивида и семьи в целом (чем выше статус, тем чаще едят дома).

В символические социальные компоненты процесса еды входят так­же, наряду с продолжительностью и местом еды (дома, в кантине, в кафе или ресторане, на рабочем месте и т.п.), состав участников трапезы (один или с партнерами, в качестве которых могут выступать коллеги, деловые люди, домашние или друзья. В каждом случае выбор партнера очень важен для социальной оценки еды). Решающим является вопрос о том, кто готовит еду: сам «едящий», члены семьи, прислуга или она готовится в промышленном режиме, в кантине и т.п.

В настоящее время в развитых странах фактически нет различий в собственно товарной и энергетической номенклатуре продуктов пита­ния. Социальное неравенство проявляется в культуре еды, ее разнооб­разии, числе блюд и составе участников трапезы, а также выделенности ритуала еды в пространстве и времени. Важен не состав того, что находится в «продуктовой корзине» на кухне или в холодильнике, а качество и разнообразие форм приготовления, качество самих продук­тов; стиль еды, ее обстановка, а не различия в доходах. Фактически в настоящее время исчезли исторически существовавшие социально-стратификационные различия в характере потребляемых продуктов.

Исследователи приходят к заключению, что более важной в соци­альном плане сегодня становится возможность освободиться от нера­циональных или малоценных затрат на приготовление еды, домашнюю работу и т.п.,  то есть освободить время для иных социальных заня­тий. Однако самое важное изменение (настоящая революция в характе­ре питания) заключается в смене способа производства продуктов пи­тания,  освобождении от самообеспечения. В связи с введением про­мышленной технологии и индустриализацией производства продуктов (новые способы консервации и пастеризации, применение новых хими­ческих и электронных, вакуумных и т.п. способов антисептики) про­изошло резкое, радикальное изменение характера рыночного обеспече­ния продуктами, полностью вытеснившего натуральную систему хозяй­ствования. Впервые в истории оказалась возможной стабилизация снабжения населения продуктами питания. Промышленный режим техно­логической обработки сельскохозяйственной продукции (как и сама перестройка сельского хозяйства) способствовали независимости пот­ребления от сезонных колебаний и типов пищевого рациона.

Наряду с формированием систем массового обслу­живания (массового по типу, времени и месту) развивается и небыва­лый в истории «рынок» альтернатив пищевого поведения. Традиционный тип питания (жесткий по характеру ассортимента продуктов, времени трапезы и т.п.) сменился целерациональным (характерным для фаз форсированной индустриализации — наиболее эффективный и скорый способ насыщения, потребление главным образом богатых жирами, са­харом и белками продуктов, предполагающих тяжелый физический труд), а сейчас он, в свою очередь, вытесняется ценностно рациональными образцами питания,  т.е. имеет место постановка индивидом собствен­ных целей и критериев питания — гедонистических, диетических, стремление к достижению (или сохранению) идеальной фигуры,  здоровья, нравственных или религиозных целей и т.п. Альтернативные типы питания — сыроедение, диета или, напро­тив, потребление энергетически богатых или витаминизированных про­дуктов,  отказ от преобладания в рационе картофеля, сахара, жиров и т.п. — создают условия не только для освобождения от традицион­ных ритуалов и обычаев еды (поскольку исчезают пищевые табу,  свя­занные с традиционными предписаниями), но и от ее рационального планирования.

Все это становится возможным, разумеется, благодаря появлению новой технологии приготовления пищи — использованию консервов, — продуктов быстрого или глубокого замораживания, полуфабрикатов и т.п., обеспечивающих свободу от однозначной ситуации прежнего питания.  Все это зна­чит, что типы поведения, прежде свойственные только высшим слоям («свободно выбираемый рацион питания и меню»), а также типы поведения в особых социальных состояниях (праздники, экстраординарные ситуации — поминки, чествования и пр.)      утратили свой «демонстративно-роскошный» характер.

 

Начиная с 70-х годов ХХ века слово «повседневность» замелькало в названиях книг и статей западногерманских социологов, став обозначением направленности исследовательского внимания и теоретико-методологической принадлежности авторов к неакадемическим постулатам социологической теории.  Исходным положением представителей этого течения стало требование принимать во внимание только те области социальной жизни, которые входят в мир «маленького человека», приватную сферу «дома»  и событий повседневной жизни, т.е. явления, составляющие собственно предмет забот, интересов и желаний «обычных членов» общества. В отличие от «академической» науки, интересовавшейся главным образом судьбой больших социальных образований, институтов (экономики, права, управления, армии, искусства, религии и т.п.), в центре интересов социологов этого типа стоят конструкции социальной реальности, создаваемые пониманием и интерпретациями  самих «профанных» членов общества, их определения ситуаций, вещей, ролевого поведения партнеров и т.п. Предметные области социологии повседневной жизни  -  сфера текущих, рутинных ежедневных взаимодействий, неформальных отношений, конфликтов, компромиссов, т.е. сфера личных отношений на работе, дома, в больнице, школе и т.п. Теоретически социолог повседневной жизни стремится выйти на те способы (методы) понимания, которыми обычный человек объясняет себе и другим, окружающим его людям свою жизнь, свои поступки, выбор вещей и свое поведение, свои интересы и планы на будущее, то, что он сам считает важным и значительным. Ставится цель зафиксировать, как складывается тот общий «запас или фонд обычного знания», который и определяет поведение человека в самых различных ситуациях его будничного существования (работы, еды, потребления, воспитания детей, семейных  отношений).

В этом случае идея «повседневности» задает как бы нулевой уровень, точку отсчета в изучении ценностно-нормативных структур, определяющих социальное поведение, поскольку быт, «обыденщина» становились основанием для выделения явлений и значений небытового плана – сферы желаемого и его модусов – фантазии, «возможно достижимого», «праздничного», необычного, экзотического и др.  Благодаря этому возникала возможность описания тех семантических структур, которыми обозначалась повседневная жизнь, оказывающаяся в поле ценностного напряжения между отдельными идеальными образованиями, служащими  ориентирами поведения, ресурсами понимания и истолкования, а также просто ресурсами действия.

Социологи повседневности сделали чуть ли не впервые предметом социологического анализа повседневные ритуалы – приветствия, свадьбы, переговоры, семейные обеды и визиты гостей, домашние развлечения, встречи в местном кафе, на улице, а также уделили много внимания этикету и униформе (одежде, ее семантике, смене обстановки квартиры и пр.), также значимыми стали проблемы, связанные с бытовым использованием и функционированием техники, отношениями к кухонной и радиоэлектронной аппаратуре, телефонам, музыкальным инструментам и автомобилям.

В целом эти исследования пока ограничивались четырьмя типами технических устройств: автомобиль, его социально-экономическое и символическое использование (выяснялась ролевая принадлежность и предписанность пользования машиной, семантика автомобиля в отношении к мужским и женским ролевым стереотипам, значение марки для статуса владельца, влияние пользования автомобилем на частоту и интенсивность социальных связей и т.п.) Затем  аудиовизуальная аппаратура (телевизор, видеотехника, , DVD –плейер, аудиоплейер, CD- плейер  и т.п). Изучалось ролевое распределение пользования ею внутри малых неформальных групп, связь с лидерством в группе, а также взаимоотношения поколений, касающиеся владения той или иной вещью.

К этому изучению  близко примыкает  и социологическое обследование пользователей домашним и мобильным телефонам как основой опосредованных социальных контактов (влияние «невизуальности»  на характер общения, обозначение зоны приватности, кода коммуникации – делового, личного, исповедального, характера социального дистанцирования  в пользовании мобильным телефоном и пр.)

И, наконец, четвертый круг вопросов касался взаимоотношений со сложным  кухонным оборудованием (миксерами, блендерами, комбайнами, холодильниками, таймерами, посудомоечными машинами и др.): рассматривались процессы рационализации собственного поведения, разрушения традиционных ролевых распределений в семье, вызванные использованием сложной техники и ее ремонтом, формы отчуждения.

Наряду с подобными исследованиями большой размах приобрело изучение повседневности, пытающееся сохранить связь с исследованиями социальных трансформаций традиционной культуры.

В качестве примера приведем работу директора института социологии медицины, одного из наиболее известных специалистов в этой области, равно как и в области истории и методологии социологического знания, Х.Ф.Фербера «Привычки питания: к социологии питания». Знание норм,  культурных значений еды и питья, социальных ожиданий, определение действий в подобных ситуациях, ритуалы, социальный контроль в отношении злоупотребления едой и питьем,  спо­собы адаптации к инновациям, формы потребления, установление общения в процессе трапезы, характер изменения этих норм и т.д. все это имеет важное значение и отнюдь не только в чисто академи­ческом плане (как аспект исторической или этнологически ориенти­рованной социологии культуры), но и вполне прагматическое.  С эти­ми моментами впрямую связано здоровье и благополучие населения. От ответов на ряд вопросов, поставленных в социологии питания, за­висит выбор той или иной политической программы в области здраво­охранения, социального обеспечения и т.п. Фербер формулирует три проблемы, подлежащие детальному изучению и в чисто эмпирическом, и в теоретическом плане.

1. В какой степени питание  (рассматриваемое как поведение)
стабилизировано во времени и пространстве, т.е. в качестве обычая
или привычки остается независимым от среды и устойчивым к отдельным ее воздействиям? (Институциональный аспект социального дейст­вия).

2. Может ли питание рассматриваться как поведение в специфи-

чески стратификационном смысле,  т.е.  быть детерминированным обстоя­тельствами принадлежности к определенному социальному слою,  сословию или группе?  (Стратификационный  аспект социального действия).

3. В какой форме сегодняшнее питание (взятое как поведение)
может анализироваться в социально-генетическом отношении, т.е.
быть поставленным в перспективу изучения социальных изменений, об­условленных, например, процессами индустриализации и урбанизации?
(Социогенетический аспект социального действия).

Как и многими другими формами телесно-физического проявления человека (как правило, татуированными, такими как секс, физиологи­ческие отправления и т.д.), социология до недавнего времени практи­чески не занималась питанием, и сама постановка вопроса о подобных предметах для нее неожиданно оказалась шоковой, ошеломляющей. Меж­ду тем,  все события такого рода отражают социальную динамику культурных представлений и подчинены таким же социологическим закономерностям, как и другие формы социального по­ведения. Еще  М.Вебэр подчеркивал социальное значение отделения места потребления и отдыха от места работы, т.е. социально-пространственного и социально-временного отделения места жилья и отды­ха от места работы,  домашнего хозяйства и имущества от фабрики, бюро   и т.п.,  приведшего к тому, что отношения,  имеющие связь с телесностью человека,  оказались удаленными из области публичного и вытеснены в сферу,  отмеченную интимностью,  закрытостью.  Этим отчасти и объясняется отсутствие информации о таких взаимодействи­ях и очень опосредованный характер знания этих явлений.

Привычки питания — это институциональные способы поведения, ежедневно повторяющиеся действия, с которыми связано соответствую­щее оборудование и техника, планирование деятельности большого ко­личества ладей в течение короткого или продолжительного времени. Социальными санкциями закреплена не только периодичность, но и «стилистика» еды (характер помещения,  столовые приборы, правила общения за едой, формы застолья, отношение к «меню», включая нор­мы национальных кухонь и т.п.), произведена стандартизация време­ни и расходов на еду. Иными словами, отчетливо выделяются все те элементы взаимодействия, которые могут быть названы «образцами по­ведения». Изменения «поведения» питания следуют только по «порого­вым величинам» и связаны главным образом с оправданием или отвер­жением тех или иных форм.

Согласно исследованиям Х.Ф.Фербера, важнейший аспект современ­ного питания — временное и пространственное обобществление еды (почти четверть из 20,6 млн. домашних хозяйств в ФРГ используют в той или иной форме кантины, т.е. столовую,  буфет предприятия, кафе.         Главным образом   это служащие, а из них  -  преимуществен­но те,  семьи которых состоят из 2 человек). Место еды зависит от дохода, места проживания, величины семьи, социального статуса ин­дивида и семьи в целом (чем выше статус, тем чаще едят дома).

В символические социальные компоненты процесса еды входят так­же, наряду с продолжительностью и местом еды (дома, в кантине, в кафе или ресторане, на рабочем месте и т.п.), состав участников трапезы (один или с партнерами, в качестве которых могут выступать коллеги, деловые люди, домашние или друзья. В каждом случае выбор партнера очень важен для социальной оценки еды). Решающим является вопрос о том, кто готовит еду: сам «едящий», члены семьи, прислуга или она готовится в промышленном режиме, в кантине и т.п.

В настоящее время в развитых странах фактически нет различий в собственно товарной и энергетической номенклатуре продуктов пита­ния. Социальное неравенство проявляется в культуре еды, ее разнооб­разии, числе блюд и составе участников трапезы, а также выделенности ритуала еды в пространстве и времени. Важен не состав того, что находится в «продуктовой корзине» на кухне или в холодильнике, а качество и разнообразие форм приготовления, качество самих продук­тов; стиль еды, ее обстановка, а не различия в доходах. Фактически в настоящее время исчезли исторически существовавшие социально-стратификационные различия в характере потребляемых продуктов.

Исследователи приходят к заключению, что более важной в соци­альном плане сегодня становится возможность освободиться от нера­циональных или малоценных затрат на приготовление еды, домашнюю работу и т.п.,  то есть освободить время для иных социальных заня­тий. Однако самое важное изменение (настоящая революция в характе­ре питания) заключается в смене способа производства продуктов пи­тания,  освобождении от самообеспечения. В связи с введением про­мышленной технологии и индустриализацией производства продуктов (новые способы консервации и пастеризации, применение новых хими­ческих и электронных, вакуумных и т.п. способов антисептики) про­изошло резкое, радикальное изменение характера рыночного обеспече­ния продуктами, полностью вытеснившего натуральную систему хозяй­ствования. Впервые в истории оказалась возможной стабилизация снабжения населения продуктами питания. Промышленный режим техно­логической обработки сельскохозяйственной продукции (как и сама перестройка сельского хозяйства) способствовали независимости пот­ребления от сезонных колебаний и типов пищевого рациона.

Наряду с формированием систем массового обслу­живания (массового по типу, времени и месту) развивается и небыва­лый в истории «рынок» альтернатив пищевого поведения. Традиционный тип питания (жесткий по характеру ассортимента продуктов, времени трапезы и т.п.) сменился целерациональным (характерным для фаз форсированной индустриализации — наиболее эффективный и скорый способ насыщения, потребление главным образом богатых жирами, са­харом и белками продуктов, предполагающих тяжелый физический труд), а сейчас он, в свою очередь, вытесняется ценностно рациональными образцами питания,  т.е. имеет место постановка индивидом собствен­ных целей и критериев питания — гедонистических, диетических, стремление к достижению (или сохранению) идеальной фигуры,  здоровья, нравственных или религиозных целей и т.п. Альтернативные типы питания — сыроедение, диета или, напро­тив, потребление энергетически богатых или витаминизированных про­дуктов,  отказ от преобладания в рационе картофеля, сахара, жиров и т.п. — создают условия не только для освобождения от традицион­ных ритуалов и обычаев еды (поскольку исчезают пищевые табу,  свя­занные с традиционными предписаниями), но и от ее рационального планирования.

Все это становится возможным, разумеется, благодаря появлению новой технологии приготовления пищи — использованию консервов, — продуктов быстрого или глубокого замораживания, полуфабрикатов и т.п., обеспечивающих свободу от однозначной ситуации прежнего питания.  Все это зна­чит, что типы поведения, прежде свойственные только высшим слоям («свободно выбираемый рацион питания и меню»), а также типы поведения в особых социальных состояниях (праздники, экстраординарные ситуации — поминки, чествования и пр.)      утратили свой «демонстративно-роскошный» характер.

 

Начиная с 70-х годов ХХ века слово «повседневность» замелькало в названиях книг и статей западногерманских социологов, став обозначением направленности исследовательского внимания и теоретико-методологической принадлежности авторов к неакадемическим постулатам социологической теории.  Исходным положением представителей этого течения стало требование принимать во внимание только те области социальной жизни, которые входят в мир «маленького человека», приватную сферу «дома»  и событий повседневной жизни, т.е. явления, составляющие собственно предмет забот, интересов и желаний «обычных членов» общества. В отличие от «академической» науки, интересовавшейся главным образом судьбой больших социальных образований, институтов (экономики, права, управления, армии, искусства, религии и т.п.), в центре интересов социологов этого типа стоят конструкции социальной реальности, создаваемые пониманием и интерпретациями  самих «профанных» членов общества, их определения ситуаций, вещей, ролевого поведения партнеров и т.п. Предметные области социологии повседневной жизни  -  сфера текущих, рутинных ежедневных взаимодействий, неформальных отношений, конфликтов, компромиссов, т.е. сфера личных отношений на работе, дома, в больнице, школе и т.п. Теоретически социолог повседневной жизни стремится выйти на те способы (методы) понимания, которыми обычный человек объясняет себе и другим, окружающим его людям свою жизнь, свои поступки, выбор вещей и свое поведение, свои интересы и планы на будущее, то, что он сам считает важным и значительным. Ставится цель зафиксировать, как складывается тот общий «запас или фонд обычного знания», который и определяет поведение человека в самых различных ситуациях его будничного существования (работы, еды, потребления, воспитания детей, семейных  отношений).

В этом случае идея «повседневности» задает как бы нулевой уровень, точку отсчета в изучении ценностно-нормативных структур, определяющих социальное поведение, поскольку быт, «обыденщина» становились основанием для выделения явлений и значений небытового плана – сферы желаемого и его модусов – фантазии, «возможно достижимого», «праздничного», необычного, экзотического и др.  Благодаря этому возникала возможность описания тех семантических структур, которыми обозначалась повседневная жизнь, оказывающаяся в поле ценностного напряжения между отдельными идеальными образованиями, служащими  ориентирами поведения, ресурсами понимания и истолкования, а также просто ресурсами действия.

Социологи повседневности сделали чуть ли не впервые предметом социологического анализа повседневные ритуалы – приветствия, свадьбы, переговоры, семейные обеды и визиты гостей, домашние развлечения, встречи в местном кафе, на улице, а также уделили много внимания этикету и униформе (одежде, ее семантике, смене обстановки квартиры и пр.), также значимыми стали проблемы, связанные с бытовым использованием и функционированием техники, отношениями к кухонной и радиоэлектронной аппаратуре, телефонам, музыкальным инструментам и автомобилям.

В целом эти исследования пока ограничивались четырьмя типами технических устройств: автомобиль, его социально-экономическое и символическое использование (выяснялась ролевая принадлежность и предписанность пользования машиной, семантика автомобиля в отношении к мужским и женским ролевым стереотипам, значение марки для статуса владельца, влияние пользования автомобилем на частоту и интенсивность социальных связей и т.п.) Затем  аудиовизуальная аппаратура (телевизор, видеотехника, , DVD –плейер, аудиоплейер, CD- плейер  и т.п). Изучалось ролевое распределение пользования ею внутри малых неформальных групп, связь с лидерством в группе, а также взаимоотношения поколений, касающиеся владения той или иной вещью.

К этому изучению  близко примыкает  и социологическое обследование пользователей домашним и мобильным телефонам как основой опосредованных социальных контактов (влияние «невизуальности»  на характер общения, обозначение зоны приватности, кода коммуникации – делового, личного, исповедального, характера социального дистанцирования  в пользовании мобильным телефоном и пр.)

И, наконец, четвертый круг вопросов касался взаимоотношений со сложным  кухонным оборудованием (миксерами, блендерами, комбайнами, холодильниками, таймерами, посудомоечными машинами и др.): рассматривались процессы рационализации собственного поведения, разрушения традиционных ролевых распределений в семье, вызванные использованием сложной техники и ее ремонтом, формы отчуждения.

Наряду с подобными исследованиями большой размах приобрело изучение повседневности, пытающееся сохранить связь с исследованиями социальных трансформаций традиционной культуры.

В качестве примера приведем работу директора института социологии медицины, одного из наиболее известных специалистов в этой области, равно как и в области истории и методологии социологического знания, Х.Ф.Фербера «Привычки питания: к социологии питания». Знание норм,  культурных значений еды и питья, социальных ожиданий, определение действий в подобных ситуациях, ритуалы, социальный контроль в отношении злоупотребления едой и питьем,  спо­собы адаптации к инновациям, формы потребления, установление общения в процессе трапезы, характер изменения этих норм и т.д. все это имеет важное значение и отнюдь не только в чисто академи­ческом плане (как аспект исторической или этнологически ориенти­рованной социологии культуры), но и вполне прагматическое.  С эти­ми моментами впрямую связано здоровье и благополучие населения. От ответов на ряд вопросов, поставленных в социологии питания, за­висит выбор той или иной политической программы в области здраво­охранения, социального обеспечения и т.п. Фербер формулирует три проблемы, подлежащие детальному изучению и в чисто эмпирическом, и в теоретическом плане.

1. В какой степени питание  (рассматриваемое как поведение)
стабилизировано во времени и пространстве, т.е. в качестве обычая
или привычки остается независимым от среды и устойчивым к отдельным ее воздействиям? (Институциональный аспект социального дейст­вия).

2. Может ли питание рассматриваться как поведение в специфи-

чески стратификационном смысле,  т.е.  быть детерминированным обстоя­тельствами принадлежности к определенному социальному слою,  сословию или группе?  (Стратификационный  аспект социального действия).

3. В какой форме сегодняшнее питание (взятое как поведение)
может анализироваться в социально-генетическом отношении, т.е.
быть поставленным в перспективу изучения социальных изменений, об­условленных, например, процессами индустриализации и урбанизации?
(Социогенетический аспект социального действия).

Как и многими другими формами телесно-физического проявления человека (как правило, татуированными, такими как секс, физиологи­ческие отправления и т.д.), социология до недавнего времени практи­чески не занималась питанием, и сама постановка вопроса о подобных предметах для нее неожиданно оказалась шоковой, ошеломляющей. Меж­ду тем,  все события такого рода отражают социальную динамику культурных представлений и подчинены таким же социологическим закономерностям, как и другие формы социального по­ведения. Еще  М.Вебэр подчеркивал социальное значение отделения места потребления и отдыха от места работы, т.е. социально-пространственного и социально-временного отделения места жилья и отды­ха от места работы,  домашнего хозяйства и имущества от фабрики, бюро   и т.п.,  приведшего к тому, что отношения,  имеющие связь с телесностью человека,  оказались удаленными из области публичного и вытеснены в сферу,  отмеченную интимностью,  закрытостью.  Этим отчасти и объясняется отсутствие информации о таких взаимодействи­ях и очень опосредованный характер знания этих явлений.

Привычки питания — это институциональные способы поведения, ежедневно повторяющиеся действия, с которыми связано соответствую­щее оборудование и техника, планирование деятельности большого ко­личества ладей в течение короткого или продолжительного времени. Социальными санкциями закреплена не только периодичность, но и «стилистика» еды (характер помещения,  столовые приборы, правила общения за едой, формы застолья, отношение к «меню», включая нор­мы национальных кухонь и т.п.), произведена стандартизация време­ни и расходов на еду. Иными словами, отчетливо выделяются все те элементы взаимодействия, которые могут быть названы «образцами по­ведения». Изменения «поведения» питания следуют только по «порого­вым величинам» и связаны главным образом с оправданием или отвер­жением тех или иных форм.

Согласно исследованиям Х.Ф.Фербера, важнейший аспект современ­ного питания — временное и пространственное обобществление еды (почти четверть из 20,6 млн. домашних хозяйств в ФРГ используют в той или иной форме кантины, т.е. столовую,  буфет предприятия, кафе.         Главным образом   это служащие, а из них  -  преимуществен­но те,  семьи которых состоят из 2 человек). Место еды зависит от дохода, места проживания, величины семьи, социального статуса ин­дивида и семьи в целом (чем выше статус, тем чаще едят дома).

В символические социальные компоненты процесса еды входят так­же, наряду с продолжительностью и местом еды (дома, в кантине, в кафе или ресторане, на рабочем месте и т.п.), состав участников трапезы (один или с партнерами, в качестве которых могут выступать коллеги, деловые люди, домашние или друзья. В каждом случае выбор партнера очень важен для социальной оценки еды). Решающим является вопрос о том, кто готовит еду: сам «едящий», члены семьи, прислуга или она готовится в промышленном режиме, в кантине и т.п.

В настоящее время в развитых странах фактически нет различий в собственно товарной и энергетической номенклатуре продуктов пита­ния. Социальное неравенство проявляется в культуре еды, ее разнооб­разии, числе блюд и составе участников трапезы, а также выделенности ритуала еды в пространстве и времени. Важен не состав того, что находится в «продуктовой корзине» на кухне или в холодильнике, а качество и разнообразие форм приготовления, качество самих продук­тов; стиль еды, ее обстановка, а не различия в доходах. Фактически в настоящее время исчезли исторически существовавшие социально-стратификационные различия в характере потребляемых продуктов.

Исследователи приходят к заключению, что более важной в соци­альном плане сегодня становится возможность освободиться от нера­циональных или малоценных затрат на приготовление еды, домашнюю работу и т.п.,  то есть освободить время для иных социальных заня­тий. Однако самое важное изменение (настоящая революция в характе­ре питания) заключается в смене способа производства продуктов пи­тания,  освобождении от самообеспечения. В связи с введением про­мышленной технологии и индустриализацией производства продуктов (новые способы консервации и пастеризации, применение новых хими­ческих и электронных, вакуумных и т.п. способов антисептики) про­изошло резкое, радикальное изменение характера рыночного обеспече­ния продуктами, полностью вытеснившего натуральную систему хозяй­ствования. Впервые в истории оказалась возможной стабилизация снабжения населения продуктами питания. Промышленный режим техно­логической обработки сельскохозяйственной продукции (как и сама перестройка сельского хозяйства) способствовали независимости пот­ребления от сезонных колебаний и типов пищевого рациона.

Наряду с формированием систем массового обслу­живания (массового по типу, времени и месту) развивается и небыва­лый в истории «рынок» альтернатив пищевого поведения. Традиционный тип питания (жесткий по характеру ассортимента продуктов, времени трапезы и т.п.) сменился целерациональным (характерным для фаз форсированной индустриализации — наиболее эффективный и скорый способ насыщения, потребление главным образом богатых жирами, са­харом и белками продуктов, предполагающих тяжелый физический труд), а сейчас он, в свою очередь, вытесняется ценностно рациональными образцами питания,  т.е. имеет место постановка индивидом собствен­ных целей и критериев питания — гедонистических, диетических, стремление к достижению (или сохранению) идеальной фигуры,  здоровья, нравственных или религиозных целей и т.п. Альтернативные типы питания — сыроедение, диета или, напро­тив, потребление энергетически богатых или витаминизированных про­дуктов,  отказ от преобладания в рационе картофеля, сахара, жиров и т.п. — создают условия не только для освобождения от традицион­ных ритуалов и обычаев еды (поскольку исчезают пищевые табу,  свя­занные с традиционными предписаниями), но и от ее рационального планирования.

Все это становится возможным, разумеется, благодаря появлению новой технологии приготовления пищи — использованию консервов, — продуктов быстрого или глубокого замораживания, полуфабрикатов и т.п., обеспечивающих свободу от однозначной ситуации прежнего питания.  Все это зна­чит, что типы поведения, прежде свойственные только высшим слоям («свободно выбираемый рацион питания и меню»), а также типы поведения в особых социальных состояниях (праздники, экстраординарные ситуации — поминки, чествования и пр.)      утратили свой «демонстративно-роскошный» характер.

Начиная с 70-х годов ХХ века слово «повседневность» замелькало в названиях книг и статей западногерманских социологов, став обозначением направленности исследовательского внимания и теоретико-методологической принадлежности авторов к неакадемическим постулатам социологической теории.  Исходным положением представителей этого течения стало требование принимать во внимание только те области социальной жизни, которые входят в мир «маленького человека», приватную сферу «дома»  и событий повседневной жизни, т.е. явления, составляющие собственно предмет забот, интересов и желаний «обычных членов» общества. В отличие от «академической» науки, интересовавшейся главным образом судьбой больших социальных образований, институтов (экономики, права, управления, армии, искусства, религии и т.п.), в центре интересов социологов этого типа стоят конструкции социальной реальности, создаваемые пониманием и интерпретациями  самих «профанных» членов общества, их определения ситуаций, вещей, ролевого поведения партнеров и т.п. Предметные области социологии повседневной жизни  -  сфера текущих, рутинных ежедневных взаимодействий, неформальных отношений, конфликтов, компромиссов, т.е. сфера личных отношений на работе, дома, в больнице, школе и т.п. Теоретически социолог повседневной жизни стремится выйти на те способы (методы) понимания, которыми обычный человек объясняет себе и другим, окружающим его людям свою жизнь, свои поступки, выбор вещей и свое поведение, свои интересы и планы на будущее, то, что он сам считает важным и значительным. Ставится цель зафиксировать, как складывается тот общий «запас или фонд обычного знания», который и определяет поведение человека в самых различных ситуациях его будничного существования (работы, еды, потребления, воспитания детей, семейных  отношений).

В этом случае идея «повседневности» задает как бы нулевой уровень, точку отсчета в изучении ценностно-нормативных структур, определяющих социальное поведение, поскольку быт, «обыденщина» становились основанием для выделения явлений и значений небытового плана – сферы желаемого и его модусов – фантазии, «возможно достижимого», «праздничного», необычного, экзотического и др.  Благодаря этому возникала возможность описания тех семантических структур, которыми обозначалась повседневная жизнь, оказывающаяся в поле ценностного напряжения между отдельными идеальными образованиями, служащими  ориентирами поведения, ресурсами понимания и истолкования, а также просто ресурсами действия.

Социологи повседневности сделали чуть ли не впервые предметом социологического анализа повседневные ритуалы – приветствия, свадьбы, переговоры, семейные обеды и визиты гостей, домашние развлечения, встречи в местном кафе, на улице, а также уделили много внимания этикету и униформе (одежде, ее семантике, смене обстановки квартиры и пр.), также значимыми стали проблемы, связанные с бытовым использованием и функционированием техники, отношениями к кухонной и радиоэлектронной аппаратуре, телефонам, музыкальным инструментам и автомобилям.

В целом эти исследования пока ограничивались четырьмя типами технических устройств: автомобиль, его социально-экономическое и символическое использование (выяснялась ролевая принадлежность и предписанность пользования машиной, семантика автомобиля в отношении к мужским и женским ролевым стереотипам, значение марки для статуса владельца, влияние пользования автомобилем на частоту и интенсивность социальных связей и т.п.) Затем  аудиовизуальная аппаратура (телевизор, видеотехника, , DVD –плейер, аудиоплейер, CD- плейер  и т.п). Изучалось ролевое распределение пользования ею внутри малых неформальных групп, связь с лидерством в группе, а также взаимоотношения поколений, касающиеся владения той или иной вещью.

К этому изучению  близко примыкает  и социологическое обследование пользователей домашним и мобильным телефонам как основой опосредованных социальных контактов (влияние «невизуальности»  на характер общения, обозначение зоны приватности, кода коммуникации – делового, личного, исповедального, характера социального дистанцирования  в пользовании мобильным телефоном и пр.)

И, наконец, четвертый круг вопросов касался взаимоотношений со сложным  кухонным оборудованием (миксерами, блендерами, комбайнами, холодильниками, таймерами, посудомоечными машинами и др.): рассматривались процессы рационализации собственного поведения, разрушения традиционных ролевых распределений в семье, вызванные использованием сложной техники и ее ремонтом, формы отчуждения.

Наряду с подобными исследованиями большой размах приобрело изучение повседневности, пытающееся сохранить связь с исследованиями социальных трансформаций традиционной культуры.

В качестве примера приведем работу директора института социологии медицины, одного из наиболее известных специалистов в этой области, равно как и в области истории и методологии социологического знания, Х.Ф.Фербера «Привычки питания: к социологии питания». Знание норм,  культурных значений еды и питья, социальных ожиданий, определение действий в подобных ситуациях, ритуалы, социальный контроль в отношении злоупотребления едой и питьем,  спо­собы адаптации к инновациям, формы потребления, установление общения в процессе трапезы, характер изменения этих норм и т.д. все это имеет важное значение и отнюдь не только в чисто академи­ческом плане (как аспект исторической или этнологически ориенти­рованной социологии культуры), но и вполне прагматическое.  С эти­ми моментами впрямую связано здоровье и благополучие населения. От ответов на ряд вопросов, поставленных в социологии питания, за­висит выбор той или иной политической программы в области здраво­охранения, социального обеспечения и т.п. Фербер формулирует три проблемы, подлежащие детальному изучению и в чисто эмпирическом, и в теоретическом плане.

1. В какой степени питание  (рассматриваемое как поведение)
стабилизировано во времени и пространстве, т.е. в качестве обычая
или привычки остается независимым от среды и устойчивым к отдельным ее воздействиям? (Институциональный аспект социального дейст­вия).

2. Может ли питание рассматриваться как поведение в специфи-

чески стратификационном смысле,  т.е.  быть детерминированным обстоя­тельствами принадлежности к определенному социальному слою,  сословию или группе?  (Стратификационный  аспект социального действия).

3. В какой форме сегодняшнее питание (взятое как поведение)
может анализироваться в социально-генетическом отношении, т.е.
быть поставленным в перспективу изучения социальных изменений, об­условленных, например, процессами индустриализации и урбанизации?
(Социогенетический аспект социального действия).

Как и многими другими формами телесно-физического проявления человека (как правило, татуированными, такими как секс, физиологи­ческие отправления и т.д.), социология до недавнего времени практи­чески не занималась питанием, и сама постановка вопроса о подобных предметах для нее неожиданно оказалась шоковой, ошеломляющей. Меж­ду тем,  все события такого рода отражают социальную динамику культурных представлений и подчинены таким же социологическим закономерностям, как и другие формы социального по­ведения. Еще  М.Вебэр подчеркивал социальное значение отделения места потребления и отдыха от места работы, т.е. социально-пространственного и социально-временного отделения места жилья и отды­ха от места работы,  домашнего хозяйства и имущества от фабрики, бюро   и т.п.,  приведшего к тому, что отношения,  имеющие связь с телесностью человека,  оказались удаленными из области публичного и вытеснены в сферу,  отмеченную интимностью,  закрытостью.  Этим отчасти и объясняется отсутствие информации о таких взаимодействи­ях и очень опосредованный характер знания этих явлений.

Привычки питания — это институциональные способы поведения, ежедневно повторяющиеся действия, с которыми связано соответствую­щее оборудование и техника, планирование деятельности большого ко­личества ладей в течение короткого или продолжительного времени. Социальными санкциями закреплена не только периодичность, но и «стилистика» еды (характер помещения,  столовые приборы, правила общения за едой, формы застолья, отношение к «меню», включая нор­мы национальных кухонь и т.п.), произведена стандартизация време­ни и расходов на еду. Иными словами, отчетливо выделяются все те элементы взаимодействия, которые могут быть названы «образцами по­ведения». Изменения «поведения» питания следуют только по «порого­вым величинам» и связаны главным образом с оправданием или отвер­жением тех или иных форм.

Согласно исследованиям Х.Ф.Фербера, важнейший аспект современ­ного питания — временное и пространственное обобществление еды (почти четверть из 20,6 млн. домашних хозяйств в ФРГ используют в той или иной форме кантины, т.е. столовую,  буфет предприятия, кафе.         Главным образом   это служащие, а из них  -  преимуществен­но те,  семьи которых состоят из 2 человек). Место еды зависит от дохода, места проживания, величины семьи, социального статуса ин­дивида и семьи в целом (чем выше статус, тем чаще едят дома).

В символические социальные компоненты процесса еды входят так­же, наряду с продолжительностью и местом еды (дома, в кантине, в кафе или ресторане, на рабочем месте и т.п.), состав участников трапезы (один или с партнерами, в качестве которых могут выступать коллеги, деловые люди, домашние или друзья. В каждом случае выбор партнера очень важен для социальной оценки еды). Решающим является вопрос о том, кто готовит еду: сам «едящий», члены семьи, прислуга или она готовится в промышленном режиме, в кантине и т.п.

В настоящее время в развитых странах фактически нет различий в собственно товарной и энергетической номенклатуре продуктов пита­ния. Социальное неравенство проявляется в культуре еды, ее разнооб­разии, числе блюд и составе участников трапезы, а также выделенности ритуала еды в пространстве и времени. Важен не состав того, что находится в «продуктовой корзине» на кухне или в холодильнике, а качество и разнообразие форм приготовления, качество самих продук­тов; стиль еды, ее обстановка, а не различия в доходах. Фактически в настоящее время исчезли исторически существовавшие социально-стратификационные различия в характере потребляемых продуктов.

Исследователи приходят к заключению, что более важной в соци­альном плане сегодня становится возможность освободиться от нера­циональных или малоценных затрат на приготовление еды, домашнюю работу и т.п.,  то есть освободить время для иных социальных заня­тий. Однако самое важное изменение (настоящая революция в характе­ре питания) заключается в смене способа производства продуктов пи­тания,  освобождении от самообеспечения. В связи с введением про­мышленной технологии и индустриализацией производства продуктов (новые способы консервации и пастеризации, применение новых хими­ческих и электронных, вакуумных и т.п. способов антисептики) про­изошло резкое, радикальное изменение характера рыночного обеспече­ния продуктами, полностью вытеснившего натуральную систему хозяй­ствования. Впервые в истории оказалась возможной стабилизация снабжения населения продуктами питания. Промышленный режим техно­логической обработки сельскохозяйственной продукции (как и сама перестройка сельского хозяйства) способствовали независимости пот­ребления от сезонных колебаний и типов пищевого рациона.

Наряду с формированием систем массового обслу­живания (массового по типу, времени и месту) развивается и небыва­лый в истории «рынок» альтернатив пищевого поведения. Традиционный тип питания (жесткий по характеру ассортимента продуктов, времени трапезы и т.п.) сменился целерациональным (характерным для фаз форсированной индустриализации — наиболее эффективный и скорый способ насыщения, потребление главным образом богатых жирами, са­харом и белками продуктов, предполагающих тяжелый физический труд), а сейчас он, в свою очередь, вытесняется ценностно рациональными образцами питания,  т.е. имеет место постановка индивидом собствен­ных целей и критериев питания — гедонистических, диетических, стремление к достижению (или сохранению) идеальной фигуры,  здоровья, нравственных или религиозных целей и т.п. Альтернативные типы питания — сыроедение, диета или, напро­тив, потребление энергетически богатых или витаминизированных про­дуктов,  отказ от преобладания в рационе картофеля, сахара, жиров и т.п. — создают условия не только для освобождения от традицион­ных ритуалов и обычаев еды (поскольку исчезают пищевые табу,  свя­занные с традиционными предписаниями), но и от ее рационального планирования.

Все это становится возможным, разумеется, благодаря появлению новой технологии приготовления пищи — использованию консервов, — продуктов быстрого или глубокого замораживания, полуфабрикатов и т.п., обеспечивающих свободу от однозначной ситуации прежнего питания.  Все это зна­чит, что типы поведения, прежде свойственные только высшим слоям («свободно выбираемый рацион питания и меню»), а также типы поведения в особых социальных состояниях (праздники, экстраординарные ситуации — поминки, чествования и пр.)      утратили свой «демонстративно-роскошный» характер.

Начиная с 70-х годов ХХ века слово «повседневность» замелькало в названиях книг и статей западногерманских социологов, став обозначением направленности исследовательского внимания и теоретико-методологической принадлежности авторов к неакадемическим постулатам социологической теории.  Исходным положением представителей этого течения стало требование принимать во внимание только те области социальной жизни, которые входят в мир «маленького человека», приватную сферу «дома»  и событий повседневной жизни, т.е. явления, составляющие собственно предмет забот, интересов и желаний «обычных членов» общества. В отличие от «академической» науки, интересовавшейся главным образом судьбой больших социальных образований, институтов (экономики, права, управления, армии, искусства, религии и т.п.), в центре интересов социологов этого типа стоят конструкции социальной реальности, создаваемые пониманием и интерпретациями  самих «профанных» членов общества, их определения ситуаций, вещей, ролевого поведения партнеров и т.п. Предметные области социологии повседневной жизни  -  сфера текущих, рутинных ежедневных взаимодействий, неформальных отношений, конфликтов, компромиссов, т.е. сфера личных отношений на работе, дома, в больнице, школе и т.п. Теоретически социолог повседневной жизни стремится выйти на те способы (методы) понимания, которыми обычный человек объясняет себе и другим, окружающим его людям свою жизнь, свои поступки, выбор вещей и свое поведение, свои интересы и планы на будущее, то, что он сам считает важным и значительным. Ставится цель зафиксировать, как складывается тот общий «запас или фонд обычного знания», который и определяет поведение человека в самых различных ситуациях его будничного существования (работы, еды, потребления, воспитания детей, семейных  отношений).

В этом случае идея «повседневности» задает как бы нулевой уровень, точку отсчета в изучении ценностно-нормативных структур, определяющих социальное поведение, поскольку быт, «обыденщина» становились основанием для выделения явлений и значений небытового плана – сферы желаемого и его модусов – фантазии, «возможно достижимого», «праздничного», необычного, экзотического и др.  Благодаря этому возникала возможность описания тех семантических структур, которыми обозначалась повседневная жизнь, оказывающаяся в поле ценностного напряжения между отдельными идеальными образованиями, служащими  ориентирами поведения, ресурсами понимания и истолкования, а также просто ресурсами действия.

Социологи повседневности сделали чуть ли не впервые предметом социологического анализа повседневные ритуалы – приветствия, свадьбы, переговоры, семейные обеды и визиты гостей, домашние развлечения, встречи в местном кафе, на улице, а также уделили много внимания этикету и униформе (одежде, ее семантике, смене обстановки квартиры и пр.), также значимыми стали проблемы, связанные с бытовым использованием и функционированием техники, отношениями к кухонной и радиоэлектронной аппаратуре, телефонам, музыкальным инструментам и автомобилям.

В целом эти исследования пока ограничивались четырьмя типами технических устройств: автомобиль, его социально-экономическое и символическое использование (выяснялась ролевая принадлежность и предписанность пользования машиной, семантика автомобиля в отношении к мужским и женским ролевым стереотипам, значение марки для статуса владельца, влияние пользования автомобилем на частоту и интенсивность социальных связей и т.п.) Затем  аудиовизуальная аппаратура (телевизор, видеотехника, , DVD –плейер, аудиоплейер, CD- плейер  и т.п). Изучалось ролевое распределение пользования ею внутри малых неформальных групп, связь с лидерством в группе, а также взаимоотношения поколений, касающиеся владения той или иной вещью.

К этому изучению  близко примыкает  и социологическое обследование пользователей домашним и мобильным телефонам как основой опосредованных социальных контактов (влияние «невизуальности»  на характер общения, обозначение зоны приватности, кода коммуникации – делового, личного, исповедального, характера социального дистанцирования  в пользовании мобильным телефоном и пр.)

И, наконец, четвертый круг вопросов касался взаимоотношений со сложным  кухонным оборудованием (миксерами, блендерами, комбайнами, холодильниками, таймерами, посудомоечными машинами и др.): рассматривались процессы рационализации собственного поведения, разрушения традиционных ролевых распределений в семье, вызванные использованием сложной техники и ее ремонтом, формы отчуждения.

Наряду с подобными исследованиями большой размах приобрело изучение повседневности, пытающееся сохранить связь с исследованиями социальных трансформаций традиционной культуры.

В качестве примера приведем работу директора института социологии медицины, одного из наиболее известных специалистов в этой области, равно как и в области истории и методологии социологического знания, Х.Ф.Фербера «Привычки питания: к социологии питания». Знание норм,  культурных значений еды и питья, социальных ожиданий, определение действий в подобных ситуациях, ритуалы, социальный контроль в отношении злоупотребления едой и питьем,  спо­собы адаптации к инновациям, формы потребления, установление общения в процессе трапезы, характер изменения этих норм и т.д. все это имеет важное значение и отнюдь не только в чисто академи­ческом плане (как аспект исторической или этнологически ориенти­рованной социологии культуры), но и вполне прагматическое.  С эти­ми моментами впрямую связано здоровье и благополучие населения. От ответов на ряд вопросов, поставленных в социологии питания, за­висит выбор той или иной политической программы в области здраво­охранения, социального обеспечения и т.п. Фербер формулирует три проблемы, подлежащие детальному изучению и в чисто эмпирическом, и в теоретическом плане.

1. В какой степени питание  (рассматриваемое как поведение)
стабилизировано во времени и пространстве, т.е. в качестве обычая
или привычки остается независимым от среды и устойчивым к отдельным ее воздействиям? (Институциональный аспект социального дейст­вия).

2. Может ли питание рассматриваться как поведение в специфи-

чески стратификационном смысле,  т.е.  быть детерминированным обстоя­тельствами принадлежности к определенному социальному слою,  сословию или группе?  (Стратификационный  аспект социального действия).

3. В какой форме сегодняшнее питание (взятое как поведение)
может анализироваться в социально-генетическом отношении, т.е.
быть поставленным в перспективу изучения социальных изменений, об­условленных, например, процессами индустриализации и урбанизации?
(Социогенетический аспект социального действия).

Как и многими другими формами телесно-физического проявления человека (как правило, татуированными, такими как секс, физиологи­ческие отправления и т.д.), социология до недавнего времени практи­чески не занималась питанием, и сама постановка вопроса о подобных предметах для нее неожиданно оказалась шоковой, ошеломляющей. Меж­ду тем,  все события такого рода отражают социальную динамику культурных представлений и подчинены таким же социологическим закономерностям, как и другие формы социального по­ведения. Еще  М.Вебэр подчеркивал социальное значение отделения места потребления и отдыха от места работы, т.е. социально-пространственного и социально-временного отделения места жилья и отды­ха от места работы,  домашнего хозяйства и имущества от фабрики, бюро   и т.п.,  приведшего к тому, что отношения,  имеющие связь с телесностью человека,  оказались удаленными из области публичного и вытеснены в сферу,  отмеченную интимностью,  закрытостью.  Этим отчасти и объясняется отсутствие информации о таких взаимодействи­ях и очень опосредованный характер знания этих явлений.

Привычки питания — это институциональные способы поведения, ежедневно повторяющиеся действия, с которыми связано соответствую­щее оборудование и техника, планирование деятельности большого ко­личества ладей в течение короткого или продолжительного времени. Социальными санкциями закреплена не только периодичность, но и «стилистика» еды (характер помещения,  столовые приборы, правила общения за едой, формы застолья, отношение к «меню», включая нор­мы национальных кухонь и т.п.), произведена стандартизация време­ни и расходов на еду. Иными словами, отчетливо выделяются все те элементы взаимодействия, которые могут быть названы «образцами по­ведения». Изменения «поведения» питания следуют только по «порого­вым величинам» и связаны главным образом с оправданием или отвер­жением тех или иных форм.

Согласно исследованиям Х.Ф.Фербера, важнейший аспект современ­ного питания — временное и пространственное обобществление еды (почти четверть из 20,6 млн. домашних хозяйств в ФРГ используют в той или иной форме кантины, т.е. столовую,  буфет предприятия, кафе.         Главным образом   это служащие, а из них  -  преимуществен­но те,  семьи которых состоят из 2 человек). Место еды зависит от дохода, места проживания, величины семьи, социального статуса ин­дивида и семьи в целом (чем выше статус, тем чаще едят дома).

В символические социальные компоненты процесса еды входят так­же, наряду с продолжительностью и местом еды (дома, в кантине, в кафе или ресторане, на рабочем месте и т.п.), состав участников трапезы (один или с партнерами, в качестве которых могут выступать коллеги, деловые люди, домашние или друзья. В каждом случае выбор партнера очень важен для социальной оценки еды). Решающим является вопрос о том, кто готовит еду: сам «едящий», члены семьи, прислуга или она готовится в промышленном режиме, в кантине и т.п.

В настоящее время в развитых странах фактически нет различий в собственно товарной и энергетической номенклатуре продуктов пита­ния. Социальное неравенство проявляется в культуре еды, ее разнооб­разии, числе блюд и составе участников трапезы, а также выделенности ритуала еды в пространстве и времени. Важен не состав того, что находится в «продуктовой корзине» на кухне или в холодильнике, а качество и разнообразие форм приготовления, качество самих продук­тов; стиль еды, ее обстановка, а не различия в доходах. Фактически в настоящее время исчезли исторически существовавшие социально-стратификационные различия в характере потребляемых продуктов.

Исследователи приходят к заключению, что более важной в соци­альном плане сегодня становится возможность освободиться от нера­циональных или малоценных затрат на приготовление еды, домашнюю работу и т.п.,  то есть освободить время для иных социальных заня­тий. Однако самое важное изменение (настоящая революция в характе­ре питания) заключается в смене способа производства продуктов пи­тания,  освобождении от самообеспечения. В связи с введением про­мышленной технологии и индустриализацией производства продуктов (новые способы консервации и пастеризации, применение новых хими­ческих и электронных, вакуумных и т.п. способов антисептики) про­изошло резкое, радикальное изменение характера рыночного обеспече­ния продуктами, полностью вытеснившего натуральную систему хозяй­ствования. Впервые в истории оказалась возможной стабилизация снабжения населения продуктами питания. Промышленный режим техно­логической обработки сельскохозяйственной продукции (как и сама перестройка сельского хозяйства) способствовали независимости пот­ребления от сезонных колебаний и типов пищевого рациона.

Наряду с формированием систем массового обслу­живания (массового по типу, времени и месту) развивается и небыва­лый в истории «рынок» альтернатив пищевого поведения. Традиционный тип питания (жесткий по характеру ассортимента продуктов, времени трапезы и т.п.) сменился целерациональным (характерным для фаз форсированной индустриализации — наиболее эффективный и скорый способ насыщения, потребление главным образом богатых жирами, са­харом и белками продуктов, предполагающих тяжелый физический труд), а сейчас он, в свою очередь, вытесняется ценностно рациональными образцами питания,  т.е. имеет место постановка индивидом собствен­ных целей и критериев питания — гедонистических, диетических, стремление к достижению (или сохранению) идеальной фигуры,  здоровья, нравственных или религиозных целей и т.п. Альтернативные типы питания — сыроедение, диета или, напро­тив, потребление энергетически богатых или витаминизированных про­дуктов,  отказ от преобладания в рационе картофеля, сахара, жиров и т.п. — создают условия не только для освобождения от традицион­ных ритуалов и обычаев еды (поскольку исчезают пищевые табу,  свя­занные с традиционными предписаниями), но и от ее рационального планирования.

Все это становится возможным, разумеется, благодаря появлению новой технологии приготовления пищи — использованию консервов, — продуктов быстрого или глубокого замораживания, полуфабрикатов и т.п., обеспечивающих свободу от однозначной ситуации прежнего питания.  Все это зна­чит, что типы поведения, прежде свойственные только высшим слоям («свободно выбираемый рацион питания и меню»), а также типы поведения в особых социальных состояниях (праздники, экстраординарные ситуации — поминки, чествования и пр.)      утратили свой «демонстративно-роскошный» характер.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ГЕНДЕРНЫЕ АСПЕКТЫ ПРАЗДНИЧНОЙ КУЛЬТУРЫ.

Автор(ы) статьи: Медведева М. А.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

мужчина, женщина, праздник, традиция.

Аннотация:

Статья посвящена анализу мужского и женского типов поведения в контексте праздничной культуры.

Текст статьи:

Издревле общество, так или иначе, интересовал гендерный вопрос. Внимание к нему ни то, чтобы не угасает, а даже, напротив, обостряется (об этом говорит, например, масса работ по данной теме, возникновение феминистического движения и мн. др.). Принципиальная разница между мужчиной и женщиной, как с точки зрения физиологии, так и с психологической, социологической и т.п. точек зрения анализируется различными науками. Что касается вопроса теории праздника, надо отметить, что в рассмотренных нами работах, посвященных этой теме, как правило, говорится об обществе в целом или же об абстрактной личности без учета гендерных особенностей. Однако, чрезвычайно интересно было бы подчеркнуть и сравнить столь необычное, яркое явление как праздничное поведение, т.е. провести в данном случае компаративный анализ женской  и мужской праздничных концепций на примере праздников как прошлого, так и современности.

Тем не менее, начать хотелось бы непосредственно с понятия, являющегося ядром практически любого праздника (исключение составят разве что празднования, имеющие спонтанный, импровизационный характер). Речь идет о ритуале. Интересно, что даже у самого этого культурного феномена существуют определенные гендерные характеристики. Так, мужчина, как известно, представляет собой неспокойное, активное начало, он постоянно стремится к созданию нового, к переменам. Мужскими задачами являются утверждение воли, силы, власти. Женщина же в первую очередь является матерью и традиционно считается хранительницей родового очага, ей свойственны большая консервативность и осторожность, высокая заинтересованность в спокойствии и постоянстве. Это и обусловило наличие у такого понятия как ритуал, несмотря на лингвистическую причастность самого слова к мужскому роду, чисто женских характеристик: сохранение, повторение, традиция, вкус к частностям и мелочам.

Что же касается более конкретных гендерных (в устоявшемся понимании) праздничных моментов, то начать, пожалуй, стоит с того, что одной из важнейших, фундаментальных социальных и биологических функций человека является забота о продолжении рода. Отталкиваясь от этого обстоятельства, заметим, что актуальнейшим вопросов всегда был выбор партнера для создания пары. Как сегодня, так и ранее праздник в этом контексте играет особую роль. Ведь во время русских народных праздников прежде в одном месте сходилось много молодежи, причем часто немалое их количество было из весьма отдаленных мест (деревень). Это предоставляло гораздо более широкие, чем в другие дни возможности выбора брачного партнера, а праздничные веселье и радость, в свою очередь,  снимали естественную напряженность между молодыми людьми [1, 10]. В этом вопросе, при сопоставлении с современностью, конечно, наблюдается определенное различие. Но, тем не менее, суть остается одинаковой. Для празднования в одном месте по-прежнему зачастую собирается большое количество людей, что обуславливает повышенный потенциал нового знакомства.

А поскольку основополагающим моментом в выборе «второй половины» является наличие симпатии, то здесь важным является тот момент, что в праздничное время возникает всеобщее желание быть хоть немногим лучше себя повседневного, причем, хочется подчеркнуть, что это проявляется как во внешнем облике, так и в поведении.

Именно этим во многом обусловлены мужские и женские праздничные характеристики. Так, годичное начало, переходный период – время Святок в старину можно было бы назвать периодом активного формирования брачных пар нового года. Этому содействовало проведение каждый вечер, за исключением сочельника, святочных игрищ молодежи и гостевание. И здесь девушки старались привлечь к себе внимание яркими праздничными одеждами, умением хорошо петь и танцевать, поддерживать разговор, а также с наилучшей стороны продемонстрировать свой характер, который по эталону девичьего поведения (XIX – нач. XX вв.) должен был быть веселым, бойким, но одновременно и скромным [2, с.507].

Показателен в этом отношении и обряд похорон мух и тараканов в Семенов день (14 сентября). В Тамбовской губернии говорили: «В Семен-день зарывают в землю блох, тараканов и прочих домашних насекомых, чтоб не водились в доме». По традиции в нем принимали участие только девушки. Проводимый изначально для уничтожения и выгона насекомых из изб крестьян, он, по сути, представлял собой слегка завуалированные смотрины, устраивавшиеся для зрителей, пришедших с целью глянуть на данный обряд. При этом девушки одевали свои лучшие наряды и старались показать собственные достоинства (главным объектом при этом, несмотря на разносортность наблюдавших, были, безусловно, молодые парни) [3, 537].

Формой праздничного досуга в старину являлись, в том числе и гулянья, где происходило общение молодежи. Гулянье имело определенную структуру, игровой, песенный, танцевально-инструментальный репертуар, а также и особые правила поведения. И здесь мы снова наблюдаем неугасимое желание понравиться. Известно, что например, на Светлой (Пасхальной) неделе народная традиция предписывала проводить молодежную игру как целомудренную. При этом девушки стремились показать себя скромными и застенчивыми. Парни также старались понравиться приглянувшимся им девицам, и при этом хвалили их наряды и говорили комплименты [4, с.123].

В связи с вышеизложенным, рассмотрим отдельно комплиментарное поле, логично возникающее во время праздника. Конечно, этот коммуникативный момент актуален и для повседневности, однако в празднике его «концентрация» несравнимо выше. Безусловно, похвала и т.п. как факт имели место уже давно, однако, соотношение между мужским и женским в данном случае определить достаточно сложно. Поскольку мы располагаем данными опроса, проведенного по историческим меркам сравнительно недавно, то, в связи с этим, немного отойдем в сторону и, акцентируя внимание на современности, отметим, что у этого элемента праздничной коммуникации сегодня тоже имеются определенные гендерные характеристики. Так, данные анкеты показали, что, несмотря на наиболее характерную симметричность отношений общающихся в момент комплиментарных высказываний, комплимент, тем не менее, в большинстве случаев, является атрибутом именно мужского коммуникативного поведения [5, с.8].

Далее отметим, что в структуру праздника зачастую входит такой важный фрагмент как танец или, его более традиционное название – пляска. И здесь очень хорошо видны различия в мужском и женском подходах. Так, мужские танцы, например, в период XIX – нач. XX вв. характеризовались быстротой и даже определенной агрессивностью, а в движениях присутствовали такие элементы как, например, присядки, притоптывания, резкие взмахи руками, верчения и т.д. Чрезвычайно популярными на тот момент были трепак и «камаринская». Трепак плясали мужчины, находясь в определенном ударе от хмельных напитков, сытой еды и разных песен. Этот танец исполнялся в очень быстром темпе и отличался особой лихостью, разудалостью и даже грубоватостью. В «камаринскую» же исполнители вкладывали, что называется, всю душу, весь свой темперамент, удальство, а также мужскую агрессивность и бунтарский характер.

Женщины, напротив, стараясь покрасоваться перед собравшимися на празднество, демонстрировали плавность движений, грацию, все то, что называется женственностью. Вместе с тем зрители опять же должны были замечать их смущение и скромность. В женских плясках, в отличие от мужских, ярко проявлялась определенная лиричность. По ходу танца преобладали движения руками, плечами, головой, покачивания бедрами, красивый мелкий шаг и дробление ногами.

Отметим также и наличие парных танцев, которые зачастую носили ярко выраженный эротический характер. При этом мужчина домогался женщины, которая сначала отказывала ему, а затем уступала и шла навстречу его желаниям. Такой танец мог заканчиваться имитацией полового акта [6, с.421-424].

Очередной элемент, имеющий место в структуре некоторых праздников – драки. Устраивались они на разных основаниях. Это и демонстрация собственной силы людям, присутствующим на празднике, и выход накопившейся энергии, агрессии и борьба за определенную цель и др. Одной из причин драк являлась сложившаяся традиция. Разберем ее на примере традиционных масленичных состязаний. Помимо общеизвестных кулачных боев, существовали и такие варианты праздничных соревнований как «игра в мяч», известная в Олонецкой губернии, отчетливо демонстрирующая собой элементы состязания и ритуальной борьбы. Суть игры заключалась в том, что в последний день Масленицы женатые мужчины и холостые парни из нескольких окружных деревень сходились где-нибудь на ровном месте (чаще всего на реке), затем разделялись на две толпы, приблизительно по тридцать человек каждая и назначали места, до которых следовало гнать мяч. Как правило, сражающиеся становились напротив середины деревни, причем одна партия должна была гнать мяч вниз по реке, а другая – вверх.

На начальном этапе игра, обычно, носила достаточно мирный характер. По мере же ее продолжения, нарастающего азарта и обостряющейся возможности выиграть или проиграть, накал страстей серьезно увеличивался, и игра могла перерасти в настоящее (возможно и кровавое) побоище. Это было связано с тем, что победа в данном состязании была чрезвычайно важна для мужчин, проиграть его считалось большим унижением – побежденных целый год высмеивали и дразнили. Победитель же, наоборот, пользовался всеобщим почетом. А мужчина, доведший мяч до намеченной цели, а, следовательно, ставший победителем, являлся героем дня: «его будут прославлять все окольные деревни, им будут гордиться все девушки родного села!» [7, с.140].

Такую серьезность и важность победы для мужчин можно, по мнению исследователей данного вопроса, объяснить и архаическими наслоениями. Речь идет о том, что в вышеописанном соревновании прослеживаются элементы ритуального состязания, где борьба, действительно происходит «не на жизнь, а на смерть», т.к. ее исходу придавалось предопределяющее значение для всего того хронологического отрезка, который отделяет это состязание от аналогичного в следующем году. Поэтому здесь такие моменты, как почет, особая слава победителям и унизительное положение, насмешки и презрительное отношение к проигравшим основываются на донесенных из язычества представления о жизненно важном выигрыше в этом состязании, поскольку результаты борьбы являлись решающими по влиянию на благополучие общины (там же).

Зачастую на празднике между мужчинами устраивались и драки непосредственно из-за женщин. К тому же, чтобы завоевать расположение девушек, парни бравировали перед ними в борцовских, кулачных и других состязаниях. В любом случае, касаемо этой «боевой» темы, мы можем наблюдать проявление традиционной миротворческой сущности женщины, поскольку известно, что, например, у восточных славян девушки и взрослые женщины своим вмешательством могли остановить  самую жестокую и массовую драку, в то время как это могло быть не под силу даже уважаемым мужчинам [8, с.54-57]. По описанию исследовательницы Т.Б. Щепанской: «В сценарии праздничной драки зафиксирована роль девушек, которые обычно гуляли тут же, рядом с компаниями парней, сторонясь к обочинам. В критический момент они могли вмешаться в драку… Разнимать дерущихся нормативная роль девушек…» [9, с.242]. Причем здесь важно отметить, что им самим при этом ничего не грозило (за исключением редких случайностей) – «даже самый пьяный не тронет девушку» [10, с.207].

Однако заметим, что имело место и определенные предписания. Женский пол в рассматриваемых обстоятельствах должен был выполнять, можно сказать, чисто миротворческую, заступническую функцию. Поэтому существовало четкое исключение из вышеизложенного правила «неприкосновенности», связанное с пониманием самой женщиной собственной роли. То есть, если женщина вмешивалась в драку и при этом сама проявляла «бойцовские качества», переступала определенную границу дозволенного и поднимала руку на обидчиков, по сути практически ставя себя равной с ним и показывая, что она здесь тоже боец, бились с ней в этом случае как с бойцом, а не как с женщиной [8, с.57].

Таким образом, в мужском и женском праздничном поведении можно отметить как сходства, так и существенные различия. Схожесть наблюдается в желании понравиться противоположному полу (в особенности это относится, как правило, к холостой части молодежи), использовать праздник для показа себя с наилучшей стороны. Различие также особенно остро проявляется в празднике и характеризуется жаждой демонстрации физической силы, бунтарской природы мужчин; и внешней красоты, грации, лирической сути и миротворческой функции, внутренне присущей женщине.

Литература.

  1. [Ш]ангина И. Предисловие (с.5-11)//Русский праздник. Праздники и обряды народного земледельческого календаря. Иллюстрированная энциклопедия. – С.-Пб, 2002, 672 с.
  2. М[адлевская] Е. Святки//Русский праздник (с.506-514). Праздники и обряды народного земледельческого календаря. Иллюстрированная энциклопедия.  – СПб,2002, 672 с.
  3. [Б]аранова О. Семенов день//Русский праздник (с.535-537). Праздники и обряды народного земледельческого календаря. Иллюстрированная энциклопедия. – СПб, 2002, 672 с.
  4. [Ш]ангина И. Гулянье//Русский праздник (с.122-124). Праздники и обряды народного земледельческого календаря. Иллюстрированная энциклопедия. – СПб, 2002, 672 с.
  5. Мосолова И.Ю. Комплиментарные высказывания с позиции теории речевых актов: На материале французского, русского и английского языков: диссертация … кандидата филологических наук. М., 2005, 224с.
  6. [Ш]ангина И. Пляска//Русский праздник (с. 421-424). Праздники и обряды народного земледельческого календаря. Иллюстрированная энциклопедия. – СПб,2002, 672 с.
  7. Велецкая Н.Н. Языческая символика славянских архаических ритуалов. М., 2003.
  8. Мандзяк А.С. Славянские воинские искусства: От культа Земли к воинскому поединку/Под общ. Ред. А.Е. Тараса. – Мн., 2006. – 320 с.
  9. Щепанская Т.Б. Зоны насилия (по материалам русской сельской и современных субкультурных традиций). /Антропология насилия. СПб., 2001
  10. Морозов И.А., Слепцова И.С. Круг игры. Праздник и игра в жизни севернорусского крестьянина (XIX – XX вв.). М., 2004

 

ЭМОЦИИ КАК ОСНОВА ПРАЗДНИЧНОЙ КУЛЬТУРЫ.

Автор(ы) статьи: Медведева М.А.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

праздник, трансформация, ментальность.

Аннотация:

Статья посвящена анализу влияния праздника на изменение и формирование ментальности отдельно взятой личности.

Текст статьи:

Выраженная очевидность особого состояния человека в праздничный период предполагает достаточное внимание к нему исследователей, но анализ литературы показывает, что эта проблема разработана недостаточно, поскольку, как правило, учитывается лишь некий определенный аспект данного вопроса. На подобные преобразования указывают такие авторы, как отмечают такие авторы, как Бахтин М., Бенифанд А.В., Мазаев А.М., Слюсаренко М.А., Рыбникова И.Ю. и мн. др.

Этому неповторимому состоянию человеческого сознания можно, на наш взгляд, дать определение праздничного менталитета. Т.е., войдя в сферу праздника, личность на время становится носителем другого вида настроения, а та трансформация, которую она при этом испытывает на себе в течение всего праздничного периода, до и, главным образом, после него и есть праздничная трансформация ментальности личности. При описании тех внутренних изменений, которые происходят с человеком в праздничной атмосфере, есть смысл озвучить тот факт, что общими характерными чертами ментальностей является их открытость и незавершенность [1].

При проведении анализа рассматриваемого явления необходимо сделать оговорку на то, что речь в данном случае пойдет главным образом о Настоящем празднике (или праздниках). Имеется ввиду, что исключительно сам факт праздника, т.е., скажем, формальное обозначение в календаре или же принудительное участие в нем (а такие моменты, как известно, имели место в сравнительно недалеком прошлом и актуальны по сей день) во внимание в данном случае не берутся. После праздников такого типа, как правило, не остается ничего кроме чувства выполненного долга, а иногда и сожаления от осознания бессмысленности потраченного времени. Они не отражают внутренних потребностей личности и никоим образом не сказываются на ее душевном (психологическом) состоянии, а уж тем более не влияют на ментальность.
Тем не менее, не стоит, на наш взгляд, подробно останавливаться на характеристике праздничности, поскольку это ощущение знакомо и находится где-то глубоко внутри, пожалуй, каждого (!) человека. По словам Й. Хейзинге «праздничность среди душевных реальностей есть такая вещь в себе, которую ни с чем другим на свете спутать невозможно» [2, с.34]. Источником ее могут быть яркие воспоминания прошлого или же, конкретно, детства, поскольку, как известно, в это время восприятие внешнего мира происходит особенно интенсивно. Также на основании этого можно сделать предположение о существовании некого праздничного подсознания, или даже определенного, праздничного архетипа.

На наш взгляд, рассматриваемый вид трансформации ментальности личности целесообразно сравнить с чем-то подобным, происходящим в период любви, влюбленности, поскольку высокая степень эмоциональности и позитивности этих «фундаментальных состояний человеческого бытия» [3, с.36] очень схожи между собой. В художественной литературе, философской мысли, во многих других источниках и отраслях наук, а также, безусловно, и в быту имеет место бесчисленное количество наблюдений, описаний и рассуждений на этот счет, где беспрестанно говорится о том, какие изменения, перестановки происходят в человеческом сознании в период жизни, окрашенный этим чувством.

Замечено, что появление любви, как правило, в позитивном ключе изменяет отношение к себе, людям и ко всему окружающему миру в целом. Здесь также, как и в празднике, воплощается особенная любовь к бытию, когда нравится все, что окружает и с удовольствием принимается все, что происходит. При этом наблюдается обострение восприятия, рождается вдохновение, человек словно поднимается на вершину своих внутренних возможностей, становясь при этом гуманнее. Любовь становится своеобразным «проводником» всего доброго, светлого, что есть в каждом человеке, без которого это светлое и доброе во многих случаях не только не может быть реализовано человеком, но и вообще могло не раскрыть себя. Замечательно предназначение этого культурологического феномена выразил А. П. Чехов: «То, что мы испытываем, когда бываем влюблены, есть нормальное состояние. Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть» [цит. по 4].

Интересно и немаловажно то, что практически все вышеописанное характерно и для человека, находящегося в праздничном состоянии, ведь ситуация праздника в общем задает неравнодушное отношение личности ко всему, что происходит вокруг него и в целом ко всему окружающему миру. Внутри него закладываются основы мироотношения, суть которых заключается в том, что человек открыт миру и принимает его. Таким образом, речь в данном случае идет о формировании духовного мира личности [5, с.49].

Как известно, существуют те непосредственные ощущения праздника, которые сопровождают как само торжество, так и подготовку к нему: позитивный настрой, приподнятость настроения, общая благожелательность, предчувствие хорошего, доброго, приятные ожидания,  повышенная работоспособность, желание дарить и получать радость, преобразовывать, украшать, облагораживать себя и окружающее пространство. Межличностные отношения при этом также  приобретают иной, более позитивный оттенок, ведь из будней в праздничную жизнь берется все самое привлекательное, самые лучшие фрагменты. Все эти эмоции и ощущения не проходят бесследно, но подробнее об этом речь пойдет ниже.

Особую, можно даже сказать фундаментальную роль играет здесь предпраздничное настроение, хотя важно заметить, что иногда по силе эмоций и длительности переживания оно гораздо сильнее, чем  непосредственно в период самого праздника. И.Ф. Максютин формулирует это явление выражением, ставшим чрезвычайно распространенным: «Прелесть праздника — в его ожидании» [6, с.52]. Ведь хорошо известно, что в  реальной жизни сам праздник нередко разочаровывает, проходит тускло, несмотря на искреннее стремление к веселью. Люди часто завышают ожидания от него, не оценивая скромные возможности их реализации.  «Можно было бы сказать, — пишет С.П. Гурин, — что каждый раз праздник заманивает нас иллюзорной надеждой, ложными обещаниями. Праздник снова и снова обманывает, обкрадывает и лишает нас веры. Однако выход из праздника и послепраздничное существование является не менее ценным экзистенциальным и метафизическим опытом, чем сам праздник с его экстазами и трансами» (!) [3, с.99].

Несмотря на то, что предвосхищения далеко не всегда оправдываются, «проигранный» в голове праздник, те мысли и эмоции, которые в период ожидания его имели место быть не проходят бесследно. Во-первых, по аналогии  с существующим с древних времен у разных народов мнением о том, что даже размышления о счастье делают каждого из нас в чем-то счастливее, уместно подумать и о мыслях в ожидании самого хорошего от предстоящего праздника, которые обязательно оставят в душе человека свой отпечаток. А, во-вторых, эти мысли, состояния и т.п. периодически настойчиво возвращаются (это касается преимущественно тех праздников, которые потенциально могут повториться), принося с  собой определенное праздничное умонастроение, меняющее отношение к себе и к окружающей действительности.
Не лишним здесь было бы, как нам кажется, рассмотреть в качестве примера новогоднее торжество. В контексте несбывшихся чаяний и отсутствия ожидаемого взрыва эмоций оно также не является исключением (безусловно, это явление далеко не обязательного характера, но, вероятность его достаточно велика). Несмотря на некую разочарованность от свершившегося празднования, как точно выразился по этому поводу О.Николаев, к осени мы вновь забываем о том, что нечто подобное происходит каждый год, и «опять начинаем вожделеть свой самый любимый праздник» [7, с.186].

В структуру праздника входит огромное количество элементов как материального, так и духовного плана. В плане духовном важно отметить то, что подавляющее большинство праздников буквально пропитаны ощущением радости. В совокупности же, по замечанию кандидата философских наук Ванченко Т.П., все атрибуты праздничного поля в целом трансформируются в категорию гедонистичности, которая, как правило, является оформлением праздника. Она в свою очередь закрепляет содержащиеся в нем идеалы, насыщает людей радостью, надеждами, создает положительную жизненную проекцию [8]. Праздник содержит в себе потенциал, который, по словам В.М. Видгофа, превращает «человека страдающего» в «человека радующегося» [9, с.53]. Таким образом, мы тяготеем к выделению всего этого и отдельных фрагментов нижеследующего в отдельную важнейшую деталь в структуре менталитета как такового, а праздничного менталитета в особенности. Речь идет об оптимизме.

В современном психологическом словаре указано, что в структуру менталитета входит определенная парадигма сознания, включающая в себя, в том числе и установки, определяющие отношение человека к самому себе [10, с.235].

Ментальность изучается различными науками. С точки зрения лингвистики, при ее анализе важно подчеркнуть роль языка, моделирующего сознание. Язык же непосредственно проявляет себя через общение, в данном конкретном случае необходимо обозначить и рассмотреть особый его вид — праздничное (вербальное) общение. Очевидно, что данное проявление межличностной коммуникации, как и многое другое в празднике, отличается от будничного. К примеру, здесь, как правило, особое место занимает так называемое комплиментарное общение. Конечно, оно актуально и для повседневной коммуникации, однако в празднике его «концентрация» несравнимо выше.
Всем хорошо известно, что настоящий праздник (а именно о таком, как уже было сказано выше, и идет речь в наших рассуждениях) мало кого может оставить равнодушным. Это проявляется в различных направлениях, где акцентирована эстетизация себя и окружающего пространства,  пробуждено желание демонстрировать себя с наилучшей стороны. Именно поэтому на большинстве праздников люди, стараются выглядеть как минимум хорошо, а как максимум — лучше, красивей, чем в повседневной жизни, в большей степени это относится к женщинам. Отдельные личности в этот период настолько преображаются, что представляется весьма сложным процесс сопоставления двух образов данного человека — повседневного и праздничного.
Все сказанное ранее в совокупности со всеобщим позитивным настроем порождает некое комплиментарное поле, которое наиболее часто имеет место как раз в праздничный период. Поскольку все комплименты являются оценочными и нередко ярко выраженными экспрессивными суждениями, как отмечает Ванченко Т.П.: «Здесь осуществляется искусство практического словесного воздействия, предоставляющее возможность мастерски использовать слово как инструмент мысли и убеждения». Особенно ею подчеркивается тот момент, что «энергийные эмоциональные люди, хорошо владеющие словом и речью, + могут производить своей речью неизгладимое впечатление. Если из их уст слышаться комплименты, то они высказаны таким образом, что слушающий воспринимает себя соответственно высказанной оценке. В данном случае комплимент выполняет важную социальную роль. Он, одновременно и характеристика субъекта и программа его дальнейших действий, которые не высказываются прямо, но содержаться «внутри» комплимента» [11].

Далее — игра, являющаяся неотъемлемым атрибутом праздника, а в некоторых концепциях (см. Й. Хейзинге) эти два определения и вовсе представляются практически синонимичными, также по ходу своего действия оказывает влияние в плане трансформации ментальности личности. Это происходит в результате того, что в процессе праздничной игры человек словно теряет свой повседневный социальный статус, свое «я».

Этот процесс имеет название психотехники перевоплощения, т.е. психотехническая реорганизация своего «я» в «я» — роль, поскольку участник праздника, затянутый в игровое действо создает из собственного повседневного «я» новое праздничное «я» [12, с.250]. За счет этого происходит реализация непростой эмоционально-психологической потребности личности в периодическом преобразовании. В результате, многообразие образов «я» обогащает каждый субъект праздничного общения новыми представлениями о себе, рождающимися в ходе выполнения игровых ролей разного уровня. Эти представления после выхода из праздничной ситуации, безусловно, также оставляют свой след в сознании человека.

Диалогическое общение во время празднично-игрового поведения связывает в единый узел процессы эмоционально-личностного и функционально-ролевого взаимодействия людей. Таким образом, через выполнение игровых ролей происходит переосмысление обыденных действий [12, с.176].

Как отмечает С.П. Гурин, обстановка и состояние «после» никогда не совпадает с состоянием «до». «Многое меняется принципиально и необратимо. Человек уже никогда не сможет стать прежним, каким он был до праздника. Он испытал нечто такое, что изменит его навсегда и заставит опять возвращаться в праздник и снова искать утерянное блаженств» [3, с.100].

В процессе праздничной реальности (подготовки или непосредственно в момент праздника) личность занята определенным видом праздничной деятельности, в которой, безусловно, проявляется, как уже говорилось выше, желание показать себя с наилучшей стороны, акцентировать внимание на своих самых лучших качествах. Состояние особого рода приподнятости, окрыленности, воодушевления ярко выраженная духовно-эмоциональная направленность, экспрессия действий и чувств поднимает мыслительный процесс здесь на качественно новый уровень мышления и воображения. По сути, это ситуация измененного состояния сознания [13, с.193].

Давно известно, что человечество использует лишь малый потенциал своих возможностей, и, что скрытые, «зарытые в землю» таланты могут не проявиться вовсе. Или же, к примеру, известно много случаев, когда человек, ушедший на пенсию (!) открывал в себе новые, неведомые ему раньше дарования. Праздничная ситуация в данном контексте является несравнимым, мощнейшим катализатором. Здесь претворяется в жизнь естественное желание, старание выработать что-то новое, удивительное, причем сделать это по-особенному хорошо, поскольку праздничный процесс, как правило, публичен. Значит, результаты деятельности будут незамедлительно оценены и определенным образом зафиксированы окружающим обществом, и, как следствие, в качестве раскрытия и осознания новых  собственных возможностей, новое «я» останется ментальной составляющей личности.
Таким образом, посредством праздника для личности существует потенциальная возможность смены и формирования новых оценочных ориентиров, иного восприятия окружающего мира и общества и, что очень важно, при этом велика вероятность раскрытия новых внутренних качеств, закрепляющихся на ментальном уровне.

Литература.
1. Пушкарев Л., Пушкарева Н. МЕНТАЛЬНОСТИ (МЕНТАЛИТЕТ).
http://www.krugosvet.ru/articles/105/1010513/1010513a3.htm.
2. Хейзинга Й. Homo ludens в тени завтрашнего дня. М., 1992.
3. Гурин С.П. Проблемы маргинальной антропологии. Саратов, 1999, 182 с.
4.Алексеев С. Феномен любви. Бийск-Барнаул, 1982, 2005 гг..

5.Лившиц Р.Л. Духовность и бездуховность личности. Екатеринбург, 1997. 6.Максютин Н.Ф. Культурологические аспекты праздника:. — Казань, 1996, — 92 с.

7. Николаев Н. Новый год: праздник или ожидание праздника?/ Отечественные записки.  1(10) 2008, с.176-186.
8. Ванченко Т.П.  Человек как семантико-семиотическая единица измерения праздника. Тамбов, «Аналитика культурологии»
/ . 2008, № 2.

9. Видгоф В.М. Целостная модель человеческой эмоциональности. Опыт философской реконструкции// Вестник Томского государственного университета. Общенаучный периодический журнал. Бюллетень оперативной научной информации. — 2007. -  6.

10.  Психологический словарь. — Ростов-на-Дону, 2003. — 640с.

11. Ванченко Т.П. Удовольствие как семиотичность праздника. Тамбов, «Аналитика культурологии» /, 2008, № 2

12. Руденский Е.В. Феноменология и социальная технология праздничного общения.  Дис.  доктора социологич. наук. М.1991,

13. Сандомирский М. Е. Защита от стресса: Физиологически-ориентированный подход к решению психологических проблем (Метод РЕТРИ), 2001 — 331 [1] с.

К ПРОБЛЕМЕ АВТОРСКОГО ЗАМЫСЛА В РОМАНЕ М. А. БУЛГАКОВА «МАСТЕР И МАРГАРИТА»

Автор(ы) статьи: Макаров Д.В.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

замысел, структура авторского замысла, семантические основы персонажей.

Аннотация:

Статья представляет попытку обратиться к авторскому замыслу романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» и предложить новый путь его анализа, основанный на исследовании художественного произведения в контексте христианской культурной традиции.

Текст статьи:

Необходимость данного исследования определяется тем, что, на сегодняшний день, относительно оценки содержания данного романа наиболее популярны две противоположные точки зрения, но ни одна из них не отражает истины и не выдерживает критики.

Первая точка зрения распространена в гражданском обществе, ее поддерживает  большинство литературоведческих исследований, а также школьных учебников [1]. В рамках этого подхода положительно оценивают Мастера, Воланда и Маргариту, считается, что они, каждый по-своему, отстаивают Истину в условиях тоталитарного государства. Представляется также, что  автор романа с ними заодно. Большинство исследователей сходятся на том, что в образе Мастера Булгаков показал себя самого, следовательно, данный образ следует воспринимать только в положительном свете. «Маргарита… остается… идеалом вечной, непреходящей любви» [2], – пишет Б. В. Соколов. И. Ф. Бэлза считает так же: «Основной чертой булгаковской Маргариты является чувство высокой, всепоглощающей любви. Такое благородство, цельность и сила чувства русской женщины породили многие пленительные образы русской литературы» [3]. «Образ Маргариты продолжает славную плеяду русских женщин, изображенных… Пушкиным, Тургеневым, Толстым» [4], – отмечает В. В. Петелин. В рамках данного подхода Воланд оценивается не как носитель активного зла, а как гарант справедливости, праведный судия, который не вводит никого в соблазн, не насаждает пороков, не утверждает активно неправду, а только наказывает людей, самостоятельно выбравших путь зла и нечестия. На это обратил внимание, в частности, В. Лакшин: «В прекрасной и человеческой правде Иешуа не нашлось места для наказания зла, для идеи возмездия. Булгакову трудно с этим примириться, и оттого ему так нужен Воланд, изъятый из привычной ему стихии разрушения и зла и как бы получивший взамен от сил добра в свои руки меч карающий» [5]. При такой трактовке получается, что Иешуа и Воланд – не что иное, как две своеобразные ипостаси Высшего начала: «в романе «Мастер и Маргарита» Воланд и Иешуа – это персонификация булгаковского осмысления двух сущностных начал, определивших бытие мира и человека» [6]. Сам же образ Иешуа в романе Булгакова, по мнению И. Виноградова, – «это на редкость точное прочтение этой легенды, ее смысла – прочтение, в чем-то гораздо глубже и вернее, чем евангельское ее изложение» [7].

При таком толковании получается, что Булгаков превзошел даже Апостолов и написал более точное Евангелие и создал, наконец-то(!), истинный образ библейского Христа, а также показал подлинное соотношение добра и зла в мире.

Вторая точка зрения популярна в церковной среде: «В целом приговор, вынесенный роману христианской общественностью, звучит сурово: культ нечистой силы, сатанизм» [8]. Образ Иешуа не соответствует евангельскому, следовательно, ложный и кощунственный. Роман о Пилате – евангелие от сатаны. Сам Булгаков заодно с Воландом, значит, и он, если и не сатанист, то точно уж антихристианин: «Мировоззрение автора «Мастера и Маргариты» оказалось весьма эклектичным. Но главное – антихристианская направленность его – вне сомнения. Недаром так заботливо маскировал Булгаков истинное содержание, глубинный смысл своего романа, развлекая внимание читателя побочными частностями» [9]. А сам роман опасен, ибо  «темная мистика произведения  помимо воли и сознания проникает в душу человека» [10]. Тогда получается, что не только читать, а и в руки брать эту книгу опасно, и даже дома хранить не стоит, тем более нечего ей делать в школьной программе. Предположим, на какой-то момент, что это так и есть. Тогда Булгаков – злодей, дышащий ненавистью на все живое. Ведь даже умирая, Булгаков попросил жену принести роман, и после того, как она пообещала, что перепишет его и обязательно опубликует, произнес (а в это время он уже практически не мог говорить): «Чтобы знали… чтобы знали» [11]. Совершенно справедливо пишет Андрей Кураев: «Если считать, что через Воланда Булгаков выразил именно свои мысли о Христе и Евангелии, то вывод придется сделать слишком страшный. Если уж великий русский писатель сделал сатану положительным и творческим образом в своем романе – значит, Русская Литература кончилась» [12].

Допустить, что Булгаков был служителем тьмы совершенно невозможно, и дело не только в утвержденной Пушкиным аксиоме, что гений и злодейство несовместны. О вере писателя свидетельствует его биография. Если в молодости Булгаков, действительно, «шатнулся от Церкви» [13], как многие современники-интеллигенты, то итог его религиозного пути не вызывает сомнений. Он вернулся к Богу. В дневнике жены писателя Е. С. Булгаковой за несколько дней до его смерти есть запись: «6 марта 1940 г. Был очень ласков, целовал много раз и крестил меня и себя – но уже неправильно, руки не слушаются…» (8, 714).

Приходится признать, что ни одна из рассмотренных (противостоящих друг другу) популярных точек зрения не является отражающей истину. И, несмотря на большое количество посвященных роману исследований, его содержание до настоящего времени остается загадкой. Как остроумно отметил священник Андрей Дерягин, «ситуация с восприятием романа аналогична завозу в Россию картошки при Петре I: продукт замечательный, но из-за того, что никто не знал, что с ним делать и какая его часть съедобна, люди травились и умирали целыми деревнями» [14].

Таким образом, главной проблемой является выяснение авторской позиции. И это очень не простая задача. Она осложняется разноплановостью содержания романа, наличием нескольких рассказчиков-повествователей с разными уровнями отношения к действительности, а также и чисто субъективными причинами – заведомой заданностью трактовки его сюжетной линии, навязываемой ассоциируемостью центральных образов романа с реальными жизненными (или литературными) прототипами. Кроме того образы Булгакова многомерны и не поддаются выпрямлению и однозначной оценке.

По мнению автора данной статьи, Булгаков создал гениальную мистификацию – пародию на антихристианскую и античеловеческую культуру во всей её полноте: на антихристианскую духовность – евангелие в толстовском духе; на ангажированное искусство и литературу – МАССОЛИТ со всеми своими  3111 членами; на богоборческое государство – тоталитарный СССР 1920-х – 30-х годов; а также на античеловеческие отношения между людьми (жизнь и быт москвичей вообще), в том числе на «тайную» незаконную любовь между мужчиной и женщиной, воплощенную в образе отношений Мастера и Маргариты. И трагедия нашего общества (как светского, так и церковного) оказалась в том, что, в большинстве своем, люди не смогли почувствовать авторскую иронию и восприняли пародию всерьез: одни как идеал для подражания, другие как сознательное кощунство писателя. В итоге, то, чем хотел поделиться  Булгаков, повторяя на смертном ложе: «Пусть знают…» [15], так и осталось  не понятым.

Подтверждением исходного тезиса является анализ основных структурных элементов романа (заглавие, эпиграф, система разделения на главы, хронотоп).

Создавая пародию на так активно возводимое в России здание антихристианской культуры, Булгаков ставил двоякую задачу. Во-первых, показать, что активные социальные преобразования, проводимые в СССР, не делают людей лучше по существу, не искореняют их духовно-нравственного несовершенства [16], наоборот, все дальше уводят от христианского идеала. И, во-вторых, открыть, кто является главным вдохновителем и архитектором этой постройки и тем самым разоблачить силы зла, всегда маскирующиеся в силы света.

Именно на эту маскировку зла намекает эпиграф: «…так кто ж ты, наконец? – Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Гете. «Фауст».  Важно, что эти слова – автохарактеристика самого Мефистофеля – лжеца и отца лжи. И их подлинный смысл не понятен без учета контекста их понимания в христианской культуре. А в христианском понимании не сатана творит добро, а Бог ради спасения человеческой души попускает дьяволу действовать на человека (и то только до определенной меры) и Сам обращает все его происки ко благому. Следовательно, читатель-христианин, к которому и был обращен роман Булгакова, увидев эту «визитную карточку» (эпиграф), сразу же почувствует подвох и будет читать весь текст романа «на стороже» – духовно бодрствуя и трезвясь (а не расслабленно наслаждаясь, как принято, например, поглощать массовую литературу), понимая, что если речь идет от лица Мефистофеля, то от этой речи нельзя ожидать правды, и любое положительное утверждение здесь можно получить, скорее, по принципу: от противного. И не только эпиграф, но и название романа должно было предупреждать об этом.

Обычно «являясь эквивалентом текста, название заявляет его основные темы и их трагическое решение. Но в данном случае название не отражает полноты содержания текста, оно не вполне тождественно тексту, в котором, помимо темы любви и творчества [17], также центральной является и проблема добра и зла. Это побудило автора предпослать тексту не только название, но и эпиграф, который заявляет ещё одну тему романа и ещё одного, и тоже центрального героя — Воланда» [18].

Действительно, в данном случае появление итогового заглавия «Мастер и Маргарита» не оправдано логикой. Булгаков работал над романом двенадцать лет и четыре раза менял название. Изменения проходили следующим образом: «Черный маг» (1928-29), «Копыто инженера» (1929–30), «Великий канцлер» (1932–36), «Князь тьмы» (1937). Все предыдущие варианты показывают, что центральным персонажем романа является Воланд. Итоговое название появляется только в 1938 году, и динамика предшествующих изменений никак к нему не подводит. Как отметил диакон Андрей Кураев,  причина «возможно, в порядке самоцензурной смягчающей правки» [19]. Булгаков очень хотел увидеть свой роман опубликованным. Он хорошо знал требования цензуры и вкусы цензоров. И ради того, чтобы «продраться» через цензуру он и переделывал роман. Поэтому, хотя в литературоведении и принято опираться на итоговый текст, в данном случае внимание к ранним редакциям абсолютно необходимо.

Не только эпиграф и название, но и сама структура романа свидетельствует об авторском замысле. В романе тридцать две главы и эпилог, – всего получается тридцать три. Число символическое – возраст Христа. Значит, число глав и распределение их содержания имеют своеобразную христианскую логику. Особо значительным числом является в христианской традиции двенадцать [20]. А двенадцатая глава романа, где повествуется о представлении шайки Воланда в Варьете, называется «Черная магия и ее разоблачение». Но в рамках представления «разоблачения» черной магии не произошло. Но само это слово, вынесенное в название главы, встречается в ней десять раз. Справедливо заметил А. Барков — «слишком часто, чтобы на него не обратить внимание» [21]. Возможно, что это и есть указание на основной замысел романа – разоблачение козней сатаны, которое осуществляется не отдельно в двенадцатой главе, а во всем романе.

Кроме тридцати трех и двенадцати важнейшим числом в христианской традиции является число три, обозначающее Святую Троицу.  И третья глава романа – «Седьмое доказательство» – посвящена именно доказательству существования Бога (в христианском понимании Святой Троицы) и именно от противного: через утверждение существования дьявола. Смысл этого доказательства таков: если существует зло, значит, существует и добро, если есть дьявол, есть и Бог.

Мир действия романа — это мир, в котором церковь попрана, взорван храм Христа Спасителя. А, как известно, свято место пусто не бывает. И вместо Божественной литургии в Москве теперь совершается черная месса на балу у сатаны. Но есть еще люди, которые знают, чем можно защититься от злого духа. Есть в романе несколько таких моментов. Например, когда, умертвив любовников, Азазелло вместе с их душами покидает квартиру Мастера. На улице Азазелло вдруг теряет самообладание и пугается. Отчего? Что это за страшное оружие хотели  применить против него? Это была всего лишь старуха-кухарка. Она решила перекреститься. Но едва она, «простонав, хотела поднять руку для крестного знамения», как «Азазелло громко закричал с седла: «Отрежу руку!».

«Злой дух всполошился и  – старушка некстати испугалась. В результате знамение Креста так и не коснулось душ Мастера и Маргариты в час их посмертия. Страх кухарки понятен. Но непонятно поведение всевластного Азазелло. Если крест так страшен для духовной тьмы, то уж, конечно, не потому, что на нем был распят проповедник ненасилия. Значит, Христос действительно — Сын Божий, ставший и Сыном Марии, Распятый и тридневно Воскресший…

Порыв кухарки — не единственный случай в романе, когда реальность тварного бытия не прогнулась под «копытом инженера» (название черновиков 1928 – 1929 гг.). Перечислим еще лишь некоторые ситуации, когда тьма была принуждена отступить. Например, человеческое участие женщин в Варьете, заступившихся за обезглавленного конферансье: «ради Бога, не мучьте его». Или крестное знамение буфетчика, согнавшее бесовский «берет».

Оказывается, воландовская версия Евангелия «работает» только в тех случаях, когда люди приняли ее в свои сердца. Если же сочетания злой воли «человекоубийцы от начала» и сердечного стремления человека не произошло, то действуют совсем другие законы. Тогда оказывается, что даже ручеек любви способен размыть ледяную глыбу «воландовской» Москвы. Даже машинальное «обмахивание» себя крестом способно оградить от сатанинских фокусов» [22].

Но это только частные случаи победы над темной силой. А будет ли всеобщая победа? Исчезнет ли когда-нибудь из мира вся тьма? Или всегда будет так, как утверждал Воланд, внушая, что свет, якобы не может без тьмы, и добро без зла? В контексте Библии зло будет окончательно побеждено перед концом света – Вторым Пришествием Христа. Об этом рассказывается в Апокалипсисе. А что утверждается в романе «Мастер и Маргарита»?

Во многих произведениях Булгакова Откровение Иоанна Богослова играет важную сюжетообразующую роль. Это отметил Б. М. Гаспаров: «Для романа «Белая гвардия» Апокалипсис является, в сущности, основным метасюжетом. В самом начале романа священник предрекает будущие испытания и в качестве подтверждения своих слов цитирует Апокалипсис (гл. 1). Обширная цитата из Апокалипсиса составляет и один из эпизодов заключительной главы романа. Петлюра последовательно описан в романе как Антихрист. Он появляется на сцене, выйдя из тюремной камеры № 666 (мотив освобождения Антихриста от уз и «звериного числа»). Характерна изменчивость и неуловимость его облика: имеется множество противоречивых версий того, кто он такой и как он выглядит (ср. аналогичный прием в описании Воланда в «Мастере и Маргарите»). Его приходу предшествуют «знамения» (гл. 5, см. ниже). Армия Антихриста завоевывает Город (мифологизированное наименование Киева в романе, в котором, как впоследствии в Москве «Мастера и Маргариты», слились ассоциации с Иерусалимом и Римом), убивает мучеников, в одиночку пытающихся сразиться с Антихристом и его войском, и оставляет их трупы лежать на улицах Города (смерть Най-Турса). В конце романа происходит убийство еврея, описанное как казнь Христа, и тотчас вслед за этим войско Петлюры бесследно исчезает, «как будто никогда и не было» (гл. 20); таким образом, исчезновение Антихриста связывается с появлением Христа» [23].

И в «Мастере и Маргарите» исчезновение из Москвы шайки Воланда связано с грядущим появлением Христа и наступающей Пасхой. Эта православная Пасха нигде в романе не упоминается, но, как справедливо отметил дьякон Андрей Кураев [12], она присутствует незримо в хронотопе романа.

Именно здесь – в хронотопе – проявляется непосредственная авторская позиция. Действие романа начинается в среду вечером, а завершается в ночь накануне воскресения. Неоднократно отмечается, что в это время Москва залита светом весеннего полнолуния.  Что это за временные координаты? Это православная формула Пасхи. В эпилоге же на это есть и прямое указание: «Каждый год, лишь только наступает весеннее праздничное полнолуние…». Это означает, что события романа развиваются в Страстные дни, когда во времена Христа зло временно восторжествовало в Иерусалиме. Также временно торжествует оно в эти дни и в Москве: Воланд разыгрывает свое представление и устраивает страшный бал – антилитургию с антипричащением кровью, то есть черную мессу. Но завершается все – в пасхальную ночь, в самую чудную ночь года, когда весь мир словно замирает в ожидании Пасхального Преображения.

И Воланд не может больше оставаться в Москве, когда наступает Святая Пасха: «Мессир! Суббота. Солнце склоняется. Нам пора». Вместе с ним исчезают и Мастер с Маргаритой. Наступает пасхальная ночь, когда воссияет Божественный Свет и прогонит всю тьму. Таков главный духовный смысл романа. Он завершается мотивом грядущей Пасхи – Воскресения Христова, а значит верой в победу светлых сил и  возрождение России.

Итак, исследование поэтики романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» в контексте христианской культурной традиции (включившее в себя анализ смысла названия, эпиграфа и структуры романа, а также хронотопа) позволило приблизиться к главной загадке – авторскому замыслу писателя. Можно с уверенностью утверждать, что автор ставил пред собой несколько задач. Во-первых, он хотел показать, что активные социальные преобразования и новая атеистическая идеология коммунизма  не сделали людей лучше по существу, не искоренили их духовно-нравственных недостатков. И во-вторых, – открыть, кто является главным вдохновителем, архитектором этой постройки и тем самым разоблачить силы зла, всегда маскирующиеся в силы света.

Писатель создал великолепную, тонкую мистификацию – пародию на так активно созидаемый людьми ХХ-го века «новый» мир во всей его полноте: на антихристианскую духовность – евангелие в толстовском духе; на ангажированное искусство и литературу; на тоталитарное государство; а также на античеловеческие личные отношения между людьми. И трагедия общества, потерявшего за годы безбожия духовную зоркость, оказалась в том, что, практически никто, за небольшим исключением,  не смог почувствовать авторскую иронию и все восприняли булгаковскую пародию всерьез: одни как идеал для подражания, другие как сознательное кощунство писателя. В итоге, то, чем хотел поделиться Михаил Афанасьевич, повторяя на смертном ложе: «Пусть знают…» [24], долго оставалось  не понятым.

Булгаков своим итоговым романом хотел предупредить современников не только о негативных сторонах авторитарной власти и ангажированного искусства, но и об опасности духовного, а вслед за ним и нравственного ослепления человечества, становящегося все менее способным различать истину и ложь в силу утраты традиционных культурных ценностей и религиозных ориентиров.

 

Литература:

  1. См. например, Русская литература ХХ века. 11 класс. Учебник. Под ред. В. В. Агеносова. Ч.1. – М., 2002.
  2. Соколов Б. В. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Очерки творческой истории. – М.: «Наука», 1991. – С. 39.
  3. Бэлза И. Ф. Генеалогия «Мастера и Маргариты». В сборнике «Контекст–78», изд. «Наука», глава «Светлая королева Марго».  Цит. по: http://m-bulgakov.narod.ru/master-94.htm
  4. Петелин В. В. Михаил Булгаков. Жизнь. Личность. Творчество. – М.: «Московский рабочий», 1989. – С. 479.
  5. Лакшин В. Пути журнальные. – М. 1990. – С. 242.
  6. Дунаев М. М.   Православие и русская литература. В 6-ти частях. – М., 1996–2000. Ч.6. – С. 246.
  7. Вопросы литературы. 1968. – № 6. – С. 68. Цит. по: Дунаев М. М.  Православие и русская литература. В 6-ти частях. – М., 1996-2000. Ч.6. – С. 247.
  8. Пафнутий (Жуков), иерей. В защиту «подсудимого» романа // http://www.upm.orthodoxy.ru/library/P/Pafnuti_Bulgakov.htm
  9. Дунаев М. М. Православие и русская литература. В 6-ти частях. – М., 1996–2000. Ч.6. – С. 251.

10.  Там же.

11.  Булгаков М. А. Собрание сочинений в 8 томах. Т.8. Жизнеописание в документах. – СПб., 2002. – С. 714. Далее сноски на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы в скобках (1, 489).

  1. «Мастер и Маргарита»: за Христа или против? Диакон Андрей Кураев. – М.: Издательский совет Русской Православной Церкви, 2004. – С. 129–130.

13.  Выражение И. С. Шмелева в очерке «У старца Варнавы» о самом себе в молодости.

14.  Андрей (Дерягин), священник. Опыт прочтения «Мастера и Маргариты» // http://www.upm.orthodoxy.ru/library

15.  Е. М. Три сновидения Ивана //Вестник РХД. – Париж, 1976. – № 3–4. – С. 230. Цит. по изданию: «Мастер и Маргарита»: за Христа или против? Диакон Андрей Кураев. – М.: Издательский совет Русской Православной Церкви, 2004. – С. 139.

16.  Об этом сатира московских глав.

  1. Именно эти темы утверждает семантика и структура названия «Мастер и Маргарита»: Заглавие «Мастер и Маргарита» напоминает нам о знаменитых в мировой литературе «Ромео и Джульетте», «Тристане и Изольде», «Дафнисе и Хлое», оно (название) создано по той же модели и активизирует схему «Он и она». Такое традиционное название сразу же “предупреждает” читателя, что в центре будут находиться герои-любовники, что линия любовная в этом произведении — центральная… Причём тема любви, и об этом тоже предупреждает название, здесь связана с другой темой — темой творчества. У Булгакова первая часть модели «Он и она» — Мастер («Он») вбирает в себя тот круг представлений, который существует в нашем бессознательном читательском восприятии и связан с героем-любовником (Ромео), и вместе с тем шире по содержанию. Всё дело в необычности «имени»: Мастер (в тексте это слово пишется с маленькой буквы) — это «безымянное имя», имя-обобщение, означающее «творец, в высочайшей степени профессионал своего дела». Мастер — самое первое слово, им открывается произведение в целом, и открывается оно темой творчества. Однако очень важно следующее: имя выражает сущность личности (П. А. Флоренский), а у мастера имени нет, и это означает расстройство, в последующем — трагедию личности, что и подтверждает текст романа (по В. Крючкову. См. сноску ниже).

18.  Крючков Владимир. Название «Мастер и Маргарита» как эквивалент текста романа М.А. Булгакова // http://lit.1september.ru

  1. «Мастер и Маргарита»: за Христа или против? Диакон Андрей Кураев. – М.: Издательский совет Русской Православной Церкви, 2004.  – С. 10.

20.  Кстати, Мастер появляется впервые в тринадцатой (по смыслу инфернальное число) главе, что не является его положительной характеристикой, скорее наоборот, намекает, что он – тринадцатый апостол (как и Иуда, в которого вошел дьявол), и природа его вдохновения не чиста. Ведь история, им написанная, полностью совпадает с рассказом Воланда. Значит, Мастер получал откровения для романа, а также и деньги (нашел лотерейный билет в грязном белье) от сатаны. См. подробнее ниже.

21.  Барков Альфред. Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение. Глава XXIX  // http://m-bulgakov.narod.ru/master-94.htm

22.  Михаил (Першин), диакон. «Мастер и Маргарита»: глазами «очевидца»  // http://www.sobranie.org/archives/0/9.shtml

23.  Гаспаров Б. М. Новый завет в произведениях М. А. Булгакова // http://mlis.ru/science/context/litera/nov_zavet

24.  Е. М. Три сновидения Ивана //Вестник РХД. – Париж, 1976. – № 3-4. – С. 230. Цит. по изданию: «Мастер и Маргарита»: за Христа или против? Диакон Андрей Кураев. – М.: Издательский совет Русской Православной Церкви, 2004. – С. 139.

ДУХОВНО — НРАВСТВЕННЫЙ ПОТЕНЦИАЛ ГУМАНИТАРНЫХ ДИСЦИПЛИН В СОВРЕМЕННОМ ВУЗЕ

Автор(ы) статьи: Лалуев В.Я. Лесовиченко А.М.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

духовно-нравственное воспитание, православные ценности, студенты вузов, курс философии, курс культурологи

Аннотация:

в статье анализируется роль и место духовно-нравственных ценностей в современном образовании. Авторы статьи, на конкретном примере показывают, что преподавание гуманитарные дисциплин в вузе не способствует формированию подлинных нравственных ценностей у студентов, обращают внимание на духовные приоритеты православной культуры в решении мировоззренческих задач

Текст статьи:

Примечательной чертой отношения общества к вузовскому образованию в последние годы можно считать усиление требований к осуществлению помимо собственно профессиональных и нравственно-воспитательных задач, почти забытых в 1990 гг. В частности, всё отчётливее чувствуется влияние православной культуры на образовательный процесс, как в средней школе, так и вузе. Уже давно перестали быть редкостью появления в аудиториях специалистов разных областей знания, принявших духовный сан, появляются домовые церкви в учебных заведениях, всё активнее проводятся всевозможные учительские форумы под эгидой русской православной церкви. Важные решения приняты Государственной думой в конце 2007года: признать за богословским образованием государственный статус и признать необходимым нравственное воспитание в школе. Можно надеяться, что эти решения позволят активнее и эффективнее внедрять в сознание нашего народа духовно-нравственные ценности, и, прежде всего, православного наследия. Не исключено даже появление в учебных стандартах курса «Основы православной культуры». Это обнадёживающая перспектива.

Вместе с тем, новые возможности порождают и новые проблемы. Главные из них: кто будет учить, чему и как? Поразительно, но с такой остротой как сейчас эти вопросы не стояли со времён князя Владимира, поскольку после него до 1917 года православные ценности не подвергались сомнениям, никому не приходилось доказывать, что им нужно обучать. Большевистский переворот исключил всякую возможность систематического обучения традиционным нравственным ценностям в учебных заведениях. Частичное возобновление этой работы было отнесено к внеклассной деятельности, в основном в аспекте военно-патриотического воспитания и не было связано с религиозными ценностями.

Естественно, сейчас мы находимся перед лицом такой ситуации: компетентных преподавателей не только в школе, но и в ВУЗах крайне мало. При изобилии всевозможных учебных пособий нужно потратить большие усилия, чтобы найти подходящие. Весьма трудно решить какие требования и в какой форме следует предъявлять к обучающимся? Ещё более или менее понятно из чего должны складываться курсы «Основ православной культуры» или «Православной культуры России», то ведь нельзя допускать, чтобы этим дисциплинам противостояли другие гуманитарные предметы. Иначе воспитательный эффект будет нулевым и даже отрицательным. Необходима гармонизация воспитательных компонентов всех родственных дисциплин.

Рассмотрим с этих позиций блок гуманитарно-социально-экономических дисциплин (ГСЭ) в вузовском образовании. Его состояние, содержательные ресурсы в плане духовно-нравственного воспитания и проблемы, существующие на сегодняшний день. Блок ГСЭ довольно объёмный во всех специальностях. При достаточно значительном варьировании стандартов можно констатировать, что все студенты нашей страны изучают философию, историю Отечества, экономику, право, а также в разном наборе – культурологию, политологию, социологию, психологию и другие дисциплины. Не нужно быть специалистом, чтобы видеть: каждый из этих предметов может и должен включать в себя элементы, направленные на формирование нравственных ценностей. Как же эта ситуация складывается в реальности?

Остановимся на двух наиболее близких нам дисциплинах – философии и культурологии, преподаванием которых мы занимаемся в Сибирском государственном университете путей сообщения. Философия. Это классическая дисциплина, в той или иной форме присутствовавшая в программах высшего образования всегда. Здесь достаточно чётко обозначены структурные составляющие и методы рассуждения. Естественно, достаточно ясен круг вопросов, обязательных к изучению. Ещё в V веке александрийский мыслитель Давид Непобедимый дал шесть определений философии: «Философия есть наука о сущем, как таковом. Философия есть наука о божественных и человеческих вещах. Философия есть забота о смерти. Философия есть уподобление Богу в меру человеческих возможностей. Философия есть искусство искусств и наука наук. Философия есть любовь к мудрости» [1]. Иначе это можно обозначить терминами: онтология, теология, антропология, этика, социология, эстетика, философия науки, гносеология.

Спустя столетия Г. Гегель, рассуждая о преподавании философии в гимназии, делает следующие выводы: «Одна сторона философии Вольфа, преподаваемой прежде, могла бы рассматриваться, а именно та, которая … излагается под названием доказательства о существовании Бога. Преподавание в гимназии не сможет само по себе обойти связь учения о Боге, с мыслями о конечности и случайности вещей в мире, об их целесообразных отношениях и т. д., а для непредвзятого человеческого ума такая связь будет во все времена убедительной, какие бы возражения против этого не приводила критическая философия» [2]. Далее он дополняет: «Что касается морали, то подобным же образом можно было бы на занятиях в гимназии приводить правильные и определённые понятия о природе воли и свободы, права и обязанности. В старших классах это было бы тем более полезно, что преподавание морали будет связано с преподаванием религии» [3].

Современные учебники в целом стремятся к включению перечисленных разделов, но по-другому. Весьма показателен, в этом смысле, учебник Виктора Васильевича Ильина «Философия для студентов технических ВУЗов», изданный СПб ГУПС в 2004, включающий наибольшее число структурных разделов по сравнению с другими учебниками – 12. Он предлагает такой состав: 1). Философия: предмет, структура, феномен. 2). Онтология. Атрибуты материи. 3). Философская антропология. 4). Гносеология. 5). Наука и научное познание. 6).Специфика социальной действительности и её познания. 7). Природа и общество. 8). Экономическая сфера. 9). Социальная сфера. 10). Политическая сфера. 11). Духовная сфера. 12). Философия истории.

Разумеется, все эти разделы должны осваиваться в учебном курсе. Однако, ограниченность учебных часов, а, самое главное, неготовность большинства студентов осмысливать и эффективно осваивать такую проблематику неизбежно приводит к необходимости редуцировать курс. Как же редуцируется курс в нынешних условиях? Обращает на себя внимание то, что по сравнению с классическими моделями структуризации в современных учебниках совсем отсутствует даже понятие теологии и кардинально сокращены проблемы этики и эстетики. У В. В. Ильина эти понятия представлены параграфами раздела «Духовная сфера». Во многих других учебниках таких структур вообще нет. Конечно, можно предполагать, что авторы имеют в виду наличие особых дисциплин – «Этика» и «Эстетика», однако, учитывая крайне незначительное количество специальностей, где такие дисциплины читаются, можно утверждать, что в большинстве случаев эти проблемы из курса философии просто удалены.

Конечно, здесь сказывается советское наследие изучения философии в двух составляющих – диалектического и исторического материализма, в которые указанные разделы не входили. Пересмотрев пару дюжин современных учебников, мы не обнаружили ни одного написанного с нематериалистических позиций. В сущности, все они остаются вариантами советских изданий, даже в тех случаях, когда акцент перенесён на изложение истории философии. Понятно, что там отсутствуют классические вопросы философии, которые составляют важнейшую часть в учебных курсах всех времен от Аристотеля до Канта и Гегеля, поскольку марксизму было необходимо выстроить, прежде всего, бытийную и познавательную концепцию, в которой нет места Богу, после чего использовать философию в качестве «преобразующей» мир силы. Зачем здесь проблемы нравственного и прекрасного? Невозможно быть уверенным в том, что это лучшая установка для современной высшей школы, если мы хотим сформировать у людей ясные ценностные ориентиры в духовно-нравственной сфере.

Разумеется, курс философии может строиться по разным моделям, но очевидно то, что в нем необходимо прекратить навязывание атеистически-материалистической установки и усилить те разделы курса, которые касаются проблемы личного выбора каждого человека, и в первую очередь, этики, где удобнее всего разбирать представления о совести, смысле жизни, смерти, счастье, любви и т.д. Именно фактор духовной активности в формировании собственного внутреннего мира студента только может быть оправданием присутствия курса философии в образовании. На атеистической платформе эта задача не решается. Один мудрый человек заметил: «То, что отнял у нас атеизм, ничто не может восполнить. Человек, который ни во что не верит на том основании, что вера не знание, духовно мёртв» [4]. Эти слова хороши сами по себе, но их значение многократно возрастает, если учесть, что автор этих строк – известный советский философ, в прошлом один из лидеров воинствующего атеизма, академик РАН Теодор Ильич Ойзерман. Полагаем, что корректировка учебного курса философии в отмеченном плане не может быть сложной для любого профессионала.

Совершенно иным представляется положение курса «Культурологии» в структуре блока ГСЭ. Дисциплина, латентно существовавшая в советские годы, кажется, только в институтах культуры под названием «Марксистско-ленинская теория культуры» с начала 1990-х гг. становится частью образовательного комплекса всех специальностей. Конечно, это была деидеологизированная альтернатива курсам общественных наук советских ВУЗов, обеспечивающая работу преподавателям соответствующих кафедр. Однако очень скоро стало очевидным, что в культурологии нет прямой преемственности с советским наследием общественным дисциплин уже потому, что этот предмет захватила мания авторства. По словам автора одного из таких учебников В. М. Розина: «Количество теорий культуры равняется количеству культурологов» [5].

Учебники, вышедшие за постсоветские годы различаются содержанием так, будто речь идёт о десятке разных дисциплин. Германский культуролог Ютта Шеррер по этому поводу заметила: «Численность того, что предлагается как культурология пугающая. Культурология простирается от подобранных по историческому принципу сборников материалов по культуре в виде хрестоматий через популярные очерки из истории культуры до старых, однако таких, что только в постсоветской России, впервые ставших доступными читателю, «культурфилософов» и «культурсоциологов», начиная от Шпенглера и Тойнби» [6].

Разумеется, методологические установки авторов многообразны. При этом, что здесь, также как и в философии распространены материалистические доминанты, нередко встречаются и совершенно иные в диапазоне от позитивистских до религиозных. Встречаются даже учебники, написанные с позиций «Живой этики» Рерихов, учебники, содержащие явные сайентологические интенции, странные квазибуддистические, каббалистические, астрологические, оккультные неоязыческие изыски (к счастью, количество подобных мудрствований в собственно учебных изданиях в последние годы заметно уменьшилось). Немало и православно-ориентированных учебников.

В такой ситуации нет проблемы направить курс культурологии в сторону духовно-нравственных проблем. Сложности здесь другого рода. При огромном выборе возможностей необходимо создать краткий курс (обычно он длится не более 1 семестра), достаточно объёмный по содержанию и внутренне связанный. Одним из вариантов решения этой проблемы может быть следующий: лекционный и семинарский блоки не запараллеливаются за счёт чего значительно увеличивается количество изучаемых вопросов. Лекционную часть курса разделяют на три больших блока: 1). Структура культуры. 2). Традиция как фактор централизации развития культуры. 3). Учения о культуре. Во всех вышеуказанных блоках можно проводить духовно-нравственные темы. В первом блоке это особенно уместно в лекциях о типологии религий, нравственной культуре, эстетической культуре. Во втором блоке при характеристике уровней традиций, в частности, при анализе сословных религиозных и национальных традиций. В качестве примера скрепляющего действия традиций в культуре, уместны лекции о типах календарей и подробное описывание структуры православного календаря. В третьем блоке, в ряду других концепций, хорошо уделить внимание книгам Н. Я. Данилевского «Россия и Европа», К. Н. Леонтьева «Византизм и славянство», В. С. Соловьева «Национальный вопрос в России», Н. О. Лосского «Характер русского народа», в которых достаточно последовательно раскрывается нравственное значение православия для русской культуры.

Семинарский блок (для тех специальностей, где до культурологии не читался курс религиоведения) можно строить по религиоведческому принципу: например, язычество, Ветхий завет, Новый завет. Художественная культура Древней Руси, католическая и протестантская культура, культура ислама, иудейская культура в диаспоре. Это позволяет показать, от чего отказалась Русь в результате крещения, потом четыре занятия по христианству и два по наиболее влиятельным в России нехристианским традициям, которые удобно сравнивать с христианством. В тех группах, где курс религиоведения читался, целесообразно ориентировать на вопросы этнологии России. Например: 1). Культура русских. 2). Культура украинцев и белорусов. 3). Тюркские культуры России. 4).Еврейский фактор в культуре России. 5). Культура народов Северного Кавказа. 6). Культура автономных народов Сибири.

Во всех темах удобно показывать значение религии в консолидации или наоборот диверсификации народов. Конечно, всё это не может служить материалом только для нравственного воспитания студентов, поскольку содержание курса имеет преимущественно информационное наполнение. Однако здесь удаётся задать вопросы по проблеме сотворения мира и места человека в нём, нравственные аспекты Божьих заповедей и Нагорной проповеди Христа, по определению понятий добродетель и грех, т.е. то, что имеет самое прямое отношение к формированию структуры нравственного сознания личности. В принципе, в каждом из предметов блока ГСЭ, на наш взгляд, может ставиться задача духовно-нравственного развития студентов, но даже, если этого и не делать, важно добиться хотя бы того, чтобы эти дисциплины в мировоззренческом смысле не создавали биений друг друга и работе по духовно-нравственной работе в учебных заведениях в целом.

Думается, такие меры позволят гармонизировать через учебные курсы процесс складывания системы духовно-нравственных ценностей у молодых людей. В подтверждение того, что это является сегодня актуальной задачей,  приведем слова митр. Смоленского и Калининградского Кирилла: «Порой традиционному подходу к образованию инкриминируют насилие над личностью учащегося, ущемление его свободы. Есть мнение, что школьники должны быть предоставлены самим себе при выборе ценностной ориентации и норм поведения, что они вправе и в силе самостоятельно делать нравственный и мировоззренческий выбор. Но такая позиция может привести только к одному результату – господству морального релятивизма, т.е. к состоянию, когда всё дозволено. Но возникает вопрос: можно ли привитие духовно-нравственных ориентиров и ценностей расценивать как насилие над личностью? Мы приходим к пониманию того, что нужна система защиты добра, которая обеспечила бы не только свободу выбора, но и свободу от зла» [7].

 

Библиографический список

 

1. Давид Анахт. Соч. – М., 1972. – С. 52.

2. Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет. – М., 1972, — Т.1. – С. 569.

3. Там же. С. 572.

4. Полис, 2008, № 2, С.6.

5. Розин В.М. Введение в культурологию. – М., 1997. – С. 7.

6. Шеррер Ю. Культурологiя як iдеологiчний дискурс // Козеллек Р., Шеррер Ю., Сiгов К. Iсторичнi пошуки iдентичностi. – К., 2004. – С. 90.

7. Кирилл, митр. Православие и образование // Полис, 2008, № 2. — С. 13-14.

СОВРЕМЕННЫЕ ПОДХОДЫ К ИЗУЧЕНИЮ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТА

Автор(ы) статьи: Комарова Л.И.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

текст, язык текста, механизм работы с текстом, структура текста, абберация текста, восприятие текста, художественный текст.

Аннотация:

в статье рассматриваются проблемы текста, органически связанные с прагматическим ас­пектом, что предполагает введение в него чего-либо «извне». Будет ли это другой текст, читатель или культурный контекст, он необходим для того, чтобы потенциальная возможность генери­рования новых смыслов, заключенная в имманентной структу­ре текста, превратилась в реальность. Поэтому процесс транс­формации текста в читательском сознании, также как и трансформации читательского сознания, введенного в текст, не искаже­ние объективной структуры, а раскрытие сущности механизма в процессе работы текста

Текст статьи:

Вопросы своеобразия языка художественного произведения с точки зрения его культурной обусловленности глубоко рассматривались в истории отечественной филологической науки в трудах А.А. Потебни, М.А. Пешковского, Л.В. Щербы, В.В. Виноградова, М.М. Бахтина, Б.А. Ларина, В.Я. Проппа, Р.О. Якобсона и др., ставилась задача осмысления художественного произведения в аспектах общей, в том числе и языковой, культуры и теории поэтического искусства слова.

На основе работ вышеназванных авторов могли появиться новые подходы к изучению художественного текста:

  • антропоцентрический – автор-текст-читатель;
  • когнитивный – автор-текст-внетекстовая действительность;
  • интертекстуальный – текст-другой текст;
  • культурологический ­­– текст-культура.

Антропоцентрический подход связан с интерпретацией тек­ста в аспекте его порождения (позиция автора) и восприятия (позиция чита­теля), а также его воздействия на читателя. Развитие антропоцентрического подхода к тексту в конце XX века усилило внимание к языковой личности читателя и его познавательной деятельности, организованной средствами текста.

Внутри антропоцентрического подхода в зависимости от фокуса исследо­вания выделяются следующие основные направления изучения текста:

- психолингвистическое (Л.С. Выготский, Т.М. Дридзе, А.А. Леонтьев, И.А. Зимняя, Н.И. Жинкин, А.Р. Лурия, Л.В. Сахарный, А.М. Шахнарович и др.);

- прагматическое (А.Н. Баранов);

- коммуникативное (Г.А. Золотова, Н.С. Болотнова и др.).

Так, исследователи, ведущие по­иск в рамках психолингвистического направления, опираются на труды А.А. Леонтьева, Н.И. Жинкина, И.А. Зимней, Ю.А. Сорокина, A.M. Шахнаровича, в которых учитываются и психологические, и экстралинг­вистические факторы при построении моделей текста.

Проблема текста органически связана с прагматическим ас­пектом, что предполагает введение в него чего-либо «извне». Будет ли это другой текст, читатель или культурный контекст, он необходим для того, чтобы потенциальная возможность генери­рования новых смыслов, заключенная в имманентной структу­ре текста, превратилась в реальность. Поэтому процесс транс­формации текста в читательском сознании, также как и трансформации читательского сознания, введенного в текст, не искаже­ние объективной структуры, а раскрытие сущности механизма в процессе работы текста [1, с. 241].

Роль прагматического начала не может быть, однако, сведе­на к разного рода переосмыслениям текста: оно составляет ак­тивную сторону функционирования текста как такового. Текст как генератор смысла, мыслящее устройство для того, чтобы быть включенным в работу, нуждается в собеседнике. Это обусловле­но глубоко диалогической природой сознания как такового. Что­бы работать, сознание нуждается в сознании, текст  в тексте, культура  в культуре [2, с. 10].

Во 2-й половине прошлого века активизировались ис­следования текста в коммуникативном аспекте. Е.В. Колшанский подчеркивал, что текст теснейшим образом связан с речемыслительной деятельностью человека и поэтому его структура отражает логические взаимосвязи между соответствующими коммуника­тивными действиями [3, с. 124].

Основы системно-коммуникативной концепции текста пред­ставлены в исследовании Е.В. Сидорова, рассматривающего текст в качестве целостной подсистемы акта речевой коммуни­кации. Текст определяется автором как система значений и зна­ковых последовательностей, воплощающая сопряженную модель коммуникативной деятельности адресата и отправителя сообще­ния. Системный состав текста как одна из важнейших сторон его внутренней организации включает подсистемы (субтексты), к которым относится высказывание, сверхфразовое единство или группа таких единств, а также элементарные высказывания, со­держащие сопряженную модель элементарного речемыслительного действия. Сущность текста как коммуникативной системы определяется действием закона его системной организации, включает функциональную и качественную определенность тек­ста [4, с. 5].

Плодотворно работает в области коммуникативного направ­ления исследования текста Н.С. Болотнова, концепция которой представлена в монографии «Художественный текст в коммуникативном аспекте и комплексный анализ единиц лексического уровня» [5]. В ней изложены теоретические основы коммуни­кативного подхода к художественному тексту и его лексической организации, исследована лексическая структура поэтического произведения и характер его смыслового развертывания.

Появилось немало других работ, развивающих коммуникатив­ный подход к исследованию текста. Так, Н.Ф. Алефиренко в ста­тье «Смысловая структура текста», отталкиваясь от работ начала 80-х гг. (Черняховской, Колшанского и др.) о коммуникативной природе текста, рассматривает двунаправленность текста. Пос­ледний обращен одной стороной к внеязыковой действительно­сти, в результате чего его содержательная структура в значитель­ной степени предопределяется связями между отображаемыми событиями, другой стороной связан с речемыслительной дея­тельностью говорящего. [6, с. 35‒36].

Антропоцентрическая направленность современного языкоз­нания, обусловившая коммуникативно-прагматичекую ориента­цию исследователей, проявилась даже в необычных для академи­ческой науки названиях трудов, как, например, у Г.А. Золотовой: «Говорящее лицо и структура текста» [7].

Текст как единица литературно-художественной коммуника­ции превращается в специальный объект исследования не толь­ко в языкознании, но и в структурно-семиотически ориентиро­ванном литературоведении (см., в частности, известные работы Ю.М. Лотмана «О двух моделях коммуникации в систе­ме культуры», «Текст в тексте», «Текст и его функция» (в соав­торстве с А.М. Пятигорским), «К проблеме типологии текстов», «Семиотика культуры и понятие текста», представленные на страницах тартусских изданий [цит. по: 1, с. 239].

В последнее десятилетие, вследствие смены на пороге XXI в. научных парадигм, на первый план выдвигается когнитивная лингвистика, чье появление было стимулировано достижениями системного подхода к языку, психолингвистики, функциональной и антропологической лингвистики [8].

Вобрав в себя, переработав достижения этих научных направлений, когнитивная линг­вистика предложила новый взгляд на природу языка и, соответственно, текста.

Когнитивное направление в лингвистике исходит из понимания языка как основного средства выражения знаний о мире (ван Дейк, Т. Виноград, Ю.Н. Кара­улов, Е.С. Кубрякова, Т.М. Николаева, Б.А. Серебрянников и др.). В све­те когнитивной парадигмы художественный текст осмысляется как сложный знак, который выражает знания писателя о действительности, воплощенные в его произведении в виде индивидуально-авторской картины мира. Ключевые понятия когнитивной лингвистики ‒ концепт, концептуализированная область. По определению Е.С. Кубряковой, «концепт, сущность ментальная прежде всего, изучается в связи с процессами говорения и понимания как процессами взаимодействия психических субъектов» [9, с. 3], а взаимодействие двух субъектов,  автора и читателя — основа литературной коммуникации. Следо­вательно, использование концептуального анализа естественно и для лингви­стики текста. Обобщение компонентов семантического пространства, а также существенных для данного текста когнитивно-пропозициональных структур позволяет исследователю текста описать концептуализированные текстовые области и выявить базовые для них культурные концепты.

В наши дни сформировалась теория интертекстуальности, изучающая разновидности и функцио­нальную роль «чужого» текста [см.: 10, 11, 12 и др.].

Интертекстуальный подход к интерпретации текста рождает новую область гуманитарных исследований, которая не может существовать иначе, как интегрируя данные и методы всех наук, «повернутых» на человеческое сознание — философии, психологии, теологии, музыковедения, лингвистики, литературоведения. Так возникает новая поэтика текста, которая занимается процессом генерирования значений в семантической системе текста и при этом в интерпретации текстов культуры интегрирует все гуманитарные дисциплины, выходя за пределы отдельно взятой науки, вступая в область меганауки [13, с. 7].

Традиционная интерпретация основана на интерпретации системы знаков, моделирующих семантическое пространство отдельно взятого текста. Между тем, текст обладает семиотической функцией не только как изолированная система, но и семиотической (а, значит, коммуникативной) функцией в пространстве культуры. Поэтому текст культуры (архитектурное сооружение, картина, музыкальное произведение, литературный текст) может изучаться с точки зрения включенности в общее семиотическое пространство культуры. Мир  устроен   по  принципу матрешки: каждая система является элементом более крупной системы и подчиняется ее структурным законам. Поэтому интерпретация текста как самодостаточной системы (структурально-семиотический анализ) должна быть дополнена описанием текста как текста культуры, описанием интертекстуальной природы данного текста, выхода текста за пределы самого себя в мегатекст культуры. Это означает, что структуральный анализ литературного текста не позволит нам приблизиться к постижению его сути, если не будет сочетаться с семиотико-культурологическим анализом, с осмыслением семантических связей текста с другими текстами культуры (литературными и нелитературными). При этом семиотико-культурологический анализ осуществляется как поиск знаковых элементов культуры через декодирование знаков конкретного текста.

Все рассуждения об интертекстуальной природе текста культуры приводят к мысли о возможности множественных интерпретаций, множественности прочтения одного и того же текста-знака. Вопрос о том, насколько конечно/бесконечно это множество прочтений, связан с числом возможных фонов (текстов), в контексте которых сознание «я» вступает в коммуникацию с текстом [13, с. 8].

Перейдем к рассмотрению культурологического подхода в исследовании художественного текста. По словам Б.В. Вохрышевой, его целостность составляет комплекс системообразующих принципов (аспектов), обладающих объяснительной силой для всех явлений куль­туры [14, с. 25].

Одним из основных аспектов культурологического исследова­ния является принцип историзма, который представляет собой комплекс разнообразных приемов и требований. В процессе своего развития культурология как особая наука формировалась в лоне исторических наук и строилась на основе исторических и этногра­фических сведений. Однако задачей культурологического иссле­дования являлось не просто обобщение исторических фактов, но обобщение их для обзора целостности культуры на основе какого-либо признака, параметра, то есть создание типологии культуры. Так, у знаменитого немецкого просветителя И.Г. Гердера таким параметром  истоком культурной самобытности  явля­ется религия. В философии истории Г. Гегеля логической основой историзма явился принцип свободы духа. К. Маркс, разрабатывая подробно экономическую структуру и законы функционирования капиталистического типа общества, ус­тановил приоритетный характер экономической и социальной ис­тории над духовной, чем сообщил новые возможности дальней­шим исследованиям истории культуры [14, с. 25].

Принцип историзма во многих его проявлениях представляет методологическую базу для другого принципа культурологическо­го исследования, который Б.В. Вохрышева обозначает как коммуникатив­ный и который более известен также как «диалог культур» [14. с. 26].

Диалог культур предполагает взаимопонимание, а последнее ‒  единство, сходство, тождество. Возникает своеобразное противо­речие: диалог культур возможен лишь на основе взаимопонима­ния, но вместе с тем, лишь при наличии индивидуально-ориги­нального в каждой культуре. Общим, объединяющим все челове­ческие культуры, является их социальность, то есть человечес­кое и человечное. М.М. Бахтин писал: «Взаимопонимание столетий и тысячелетий, народов, наций и культур обеспечивает сложное единство всего человечества, всех человеческих культур» [15, с. 330]. Основой его является человеческое, гуманистическое, нравствен­ное в каждой культуре.

Диалогические отношения могут трактоваться гораздо шире традиционного диалога как одной из коммуникативных речевых форм. Всякое слово вступает в диалогические отношения с другими сло­вами прежде всего потому, что даже любое лингвистическое выс­казывание рассчитано и направлено на ответ, который может последовать через значительный исторический отрезок времени или предстать в форме понимания, но понимания особого рода, активного, обогащающего слово новыми оттенками значения [16, с. 92].

Два текста, отдаленные друг от друга и во времени, и в про­странстве, при смысловом сопоставлении обнаруживают диалоги­ческие отношения, если между ними есть какая-либо смысловая конвергенция (частичная общность темы, точка зрения, реакция на какое-либо произведение по профессиональным мотивам и т. п.).

Исторический аспект культурологического анализа тесно свя­зан также и с социальным. Каждая историческая эпоха удиви­тельно едина в своих различных проявлениях, что дает основа­ние говорить о культуре определенного этапа, умонастроениях, стиле, духе эпохи.

Вместе с тем культура обусловлена социальными процессами, происходящими в обществе, особенностями экономических и по­литических отношений, социальной психологией народа, разви­вающимися в обществе потребностями. Социальное в культуре связано с функционированием различных государственных и об­щественных институтов, придающих совместной жизни людей упо­рядоченность и устойчивость. Не менее важным представляется также вопрос о дифференциации общества на группы, классы, страты, вхождение в которые обусловливает специфику протека­ния конкретных культурных процессов, проявления массового и элитарного сознания, субкультурной специфики. Воспроизведе­ние механизма влияния социальной среды, тенденций и факторов общественного развития на функционирование культуры образу­ет то, что в литературе обозначается как социокультурный кон­текст.

Одним из важнейших принципов культурологического подхода является антропоцентрический. Антропоцентрический аспект показывает непрерывную связь культурных явлений с че­ловеком, его деятельностью, миропониманием, творчеством, реф­лексией. Культура общества получает персонификацию в конкретном че­ловеке, который создает язык и культуру и является единствен­ным реальным элементом культурно-исторического процесса. [14, с. 30].

Исходя из того, что в основе культуры лежит представление о системе ценностей, утверждаемых и принимаемых данным об­ществом, в качестве аспекта культурологического подхода высту­пает аксиологический с введением категорий «ценность» и «оценка».

Как известно, основную базу культуры образуют ценности. Сообразно сферам общественной жизни выделяются матери­альные, духовные, утилитарные, социально-политические, познавательные, нравственные, эстетические, ре­лигиозные ценности. Их сущность состоит в значимости, а не в их фак­тичности. Следует признать специфичность ценности как особого «квазиобъекта», ибо ценность отличается от объекта, в котором она обнаруживается, так как не все объекты и процессы облада­ют ценностью. Отличается она и от оценки психического акта субъекта, ибо может существовать как нечто объективное, выра­ботанное обществом в данной культуре. Ценность — это некоторая модель реальных объектов и отношений, фиксирующаяся в дан­ной культуре в конкретных условиях, выявляющаяся в деятель­ности и общении людей. Она вырабатывается и существует только в культуре, детерминируя отношения человека к миру, а также отношения между людьми.

Ценности рождаются в истории человеческого рода как некие духовные опоры, помогающие ему устоять перед тяжелыми жиз­ненными испытаниями. Они упорядочивают действительность, вно­сят в ее осмысление оценочные моменты и придают смысл чело­веческой жизни, так как соотносятся с представлениями об идеа­ле, желаемом, нормативном.

С другой стороны, ценность — это субъективное образование ибо оно пропущено через личность, через ее внутренний мир. Ценностные приоритеты в различных культурах могут существенно раз­личаться.

Культурологический подход базируется и на рассмотрении информационного аспекта исследуемого явления. Информация пред­ставляет собой генетическую составляющую культуры, в которой она фиксируется и сохраняется для будущих поколений. Она су­ществует и передается в различных формах: в объектах матери­альной культуры, регистрирующих общие и особенные характеристики историко-культурной эпохи и ее диалогические связи с культурами других народов и эпох; в форме социальных институ­тов и учреждений, отражающих сущность общественных отноше­ний, присущих данной культуре; текстах, закрепляющих не толь­ко общие и особенные социокультурные факторы, но и индиви­дуальные, личностные черты данной историко-культурной общ­ности. Последняя форма бытия информации и, следовательно, куль­туры — текст — представляет собой достаточно абстрактную модель действительности с позиций данной культуры.

Информация является своего рода инструментом, обеспечива­ющим функционирование и развитие культуры. Она обеспечивает сбор, хранение, переработку и распространение сведений, отра­жающих культурные явления. Современную цивилизацию многие исследователи называют информационной. Это обусловлено ме­диатизацией культурного пространства, когда новые технологии проникают во все сферы жизни. Новые средства информации стали не только передаточным механизмом, но и средством производ­ства современной культуры, формирования ценностных структур личности.

Важнейшим аспектом культурологического подхода является герменевтический анализ, связанный с исследованием понима­ния как универсальной характеристики любой человеческой дея­тельности: коммуникативной, практической и познавательной, как особого ментального процесса, охватывающего извлечение смыс­ла из текста и рефлексирование над ним.

Культурологический подход предполагает исследование взаимоотношений культуры (и языка как ее составляющей) с сознанием (внутренним миром) человека, который является носителем этой культуры. Из этого следует, что изучение языка, его системы идет параллельно с изучением человека как «языковой личности», несущей в себе особенности национального мышления, ценностных ориентиров, художественной логики лингвокультурного сообщества и этнической культуры в целом [17].

Таким образом, этот подход имеет свой определенный вектор  не от языка к культуре, а от личности к культуре, т. е. исследование духовной жизни человека, сформированного этой культурой, а также системы его представлений о культуре, отражающейся в национальной картине мира [18, с. 8-9]

В рамках культурологического подхода мы рассматриваем иноязычный художественный текст как артефакт культуры, понимая культуру прежде всего как ментально-психологический феномен, отражающий этническое сознание. Конечно, ментальность, отраженная в языке, может быть выявлена не только в текстах художественной литературы, но и во множестве других, поскольку печать национальной культуры лежит и на текстах иных функциональных стилей. Однако только художественная литература обладает богатейшим запасом отобранных временем и самим языком образцовых текстов, в которых ментальные особенности представителей любой культуры получают наиболее яркое выражение.

Итак, в изучении текста наблюдается множественность подходов и на­правлений, дополняющих друг друга и способствующих более полному рас­крытию его природы в лингвистическом аспекте. Подобное положение дел как в зеркале отражает ситуацию, сложившуюся в современной лингвистике, характерная черта которой полипарадигмальность, обеспечивающая анализ объекта по разным направлениям, т. е. в разных па­радигмах знания, что является показателем зрелости лингвистической науки, показателем прогресса знания.

Литература

  1. 1. Ворожбитова, А.А. Теория текста: Антропоцентрическое направление: Учеб. пособие / А.А. Ворожбитова.  Изд. 2-е, испр. и доп.  М: Высшая школа, 2005.  367 с.
  2. Колшанский Г.В. Коммуникативная функция и структура языка.  М., 1984.
  3. Лотман Ю.М. Текст в тексте // Текст в тексте. Труды по знаковым сис­темам. Ученые записки Тартусского государственного универси­тета. ‒ Тарту, 1981. ‒ С. 3-32.
  4. Сидоров Е.В. Основы системной концепции текста: Автореферат дисс. … доктора филол. наук.  М., 1986.
  5. Болотнова Н.С. Художественный текст в коммуникативном аспекте и комплексный анализ единиц лексического уровня.  Томск, 1992.
  6. Алефиренко Н.Ф. Смысловая структура текста // Текст как объект мно­гоаспектного исследования: Сб. ст. науч.-метод. семинара «Textus». — Вып. 3, ч. 1.  СПб. — Ставрополь, 1998.  С. 35-39.
  7. Золотова Г.А. Говорящее лицо и структура текста // Язык — система. Язык — текст. Язык — способность.  М, 1995.  С. 120-132.
  8. Кубрякова Е.С. Эволюция лингвистических идей во второй половине XX в. (Опыт парадигмального анализа) // Язык и наука конца XX века: Сб. статей / Под ред. акад. Ю.С. Степанова. М., 1995.
  9. Кубрякова Е.С. Парадигмы научного знания в лингвистике и ее современ­ный статус // Известия РАН. СЛЯ. 1994.  Т. 53.  № 2.  С. 3-5.
  10. Фатеева Н.А. Интертекстуальность и ее функции в художественном дискурсе // Известия РАН. СЛЯ. Т. 56.  1997.  № 5.
  11. Фатеева Н.А. Типология интертекстуальных элементов и связей в ху­дожественной речи // Известия РАН. СЛЯ. Т. 57.  1998.  № 5.  С. 25-39.
  12. Шаадат Ш. Новые публикации по интертекстуальности // Новое ли­тературное обозрение. 1995.  № 12.  С. 337-344.
  13. Бразговская Е. Е. Текст в пространстве культуры («Sny. Ogroefy, Serenite» Ярослава Ивашкевича): Монография. / Перм. гос. пед. ун-т.  Пермь, 2001.  114 с.
  14. Вохрышева Б.В. Культурологические  модели диалогического взаимодействия в новоанглийском языке: Монография.  Самара: Изд-во СГАКИ, 1998.  268 с.
  15. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества.  М., 1979.  423 с.
  16. 20. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики.  М., 1979.  445с.
  17. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. ‒ М., 1987.
  18. Фортунатова Е.Ю. Культурологический подход к формированию умений восприятия художественных текстов при обучении русскому языку как иностранному: Дисс. … канд. пед. наук. – СПб: 2004. – 230 с.

 

ПРОЕКТИРОВАНИЕ КАК САМОСТОЯТЕЛЬНАЯ СФЕРА КУЛЬТУРЫ.

Автор(ы) статьи: Катасонов В.В.
Раздел: ПРИКЛАДНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:

проектирование, философия и техника, культура проектирования.

Аннотация:

в статье рассматривается исследовательская область философии техники – инженерная деятельность и проектирование. В жизни современного общества инженерная деятельность играет все возрастающую роль. Проблемы практического использования научных знаний, повышения эффективности научных исследований выдвигают сегодня инженерную деятельность на передний край всей экономики и современной культуры, что характеризуется системным подходом к решению сложных научно-технических задач, обращением ко всему комплексу социальных гуманитарных, естественных и технических дисциплин

Текст статьи:

Техника и человек неразделимы. Способность человека делать орудия и сделала его человеком. Поэтому история и философия не могут обойти вопроса о сущности техники, а в современном обществе техника по праву занимает одно из ведущих мест. Долгое время само соединение слов философия и техника казалось противоречивым, поскольку первое из них является олицетворением теоретического освоения действительности, а второе – практического. Однако сегодня ясно, что без теоретических исследований невозможным было бы столь бурное развитие техники, а без философского и социального осмысления техники современные философские исследования были бы не полными.

Существует огромная исследовательская область философии  техники – инженерная деятельность и проектирование. В жизни современного общества инженерная деятельность играет все возрастающую роль. Проблемы практического использования научных знаний, повышения эффективности научных исследований выдвигают сегодня инженерную деятельность на передний край всей экономики и современной культуры. Современный этап развития инженерной деятельности характеризуется системным подходом к решению сложных научно-технических задач, обращением ко всему комплексу социальных гуманитарных, естественных и технических дисциплин  [2].

Обособление проектирования и проникновение его в смежные области, связанные с решением сложных социотехнических проблем, привело к кризису традиционного инженерного мышления и развитию новых форм инженерной и проектной культуры, появлению новых системных и методологических ориентаций, к выходу на гуманитарные методы познания и освоение действительности.

 

1. Понятия «философия техники», «техника», «проектирование».

 

Техника в ХХ веке становится предметом изучения разнообразных дисциплин как технических, так естественных и общественных, как общих, так и частных. Все возрастающая специализация в технике стимулирует противоположный процесс развития общетехнических дисциплин. В силу проникновения техники во все сферы жизни современного общества многие общественные науки, прежде всего социология и психология, обращаются к специальному анализу технического развития. Т.е. техника стала предметом специального анализа и исследования, что привело к возникновению самостоятельной дисциплины философии техники. Впервые термин «философия техники» был введен в русский лексикон инженером – теоретиком Петром Клементьевичем Энгельмейером в 90-х годах XIX века [3].

Философия техники исследует:

1) Феномен техники в целом;

2) Место в общественном развитии;

3) Широкую историческую перспективу техники.

Термином «техника» с объективной точки зрения обозначают совокупность материальных средств, создаваемых человеком для облегчения и повышения продуктивности человеческой деятельности. Т.е. техника представляет собой мир орудий, машин и автоматов, созданных человеком и человека обслуживающих. В данном случае под понятием «техника» понимаются «технические объекты», которые являются результатом материального производства и служат удовлетворению различных человеческих (общественных) потребностей, подчеркивая только объектные аспекты техники [2].

С субъективной стороны «техника» – совокупность знаний, опыта, способность создавать или организовывать некоторую деятельность, необходимую для создания технических объектов и способов их использования [2]. Субъективные аспекты техники связаны с рабочей деятельностью человека, для которой характерно, что ожидаемый результат этой деятельности создается, прежде всего, идеально, в виде представления, плана, проекта и затем в реальном виде.

Из диалектического единства обеих сторон техники следует, что с помощью техники человек преобразовывает не только объективный мир для более эффективного использования, но и самого себя, расширяя свои способности, знания, повышая уровень своих знаний объективной реальности. Отсюда вытекает понятие «проектирования» как целенаправленной деятельности, целью которой является формулировка и моделирование представления:

-     о будущей деятельности (производственной или   непроизводственной), предназначенной для удовлетворения

-     о бщественных и личных потребностей;

-     о будущем конечном результате;

-     o будущих последствиях, которые возникают в результате cоздания   и функционирования ее продукта [1].

Т.о. проектирование является необходимой составной частью технико-экономического и материального развития общества, т. к. оно заранее определяет цели достижения определенных народнохозяйственных результатов. Обособление проектирования и проникновение его в смежные области, связанные с решением социотехнических проблем, привело к развитию новых форм инженерной и проектной культуры, появлению новых форм инженерной и проектной культуры, появлению новых системных и методологических ориентаций. В соответствии с этим рассматриваются три основных раздела проектирования:

  1. классическое инженерное;
  2. системотехническое;
  3. социотехническое (гуманитарное) [2];

 

2. Инженерное проектирование

 

Проектирование как особый вид инженерной деятельности формируется в начале ХХ столетия и связано первоначально с деятельностью чертежников, необходимостью точного графического изображения замысла инженера для его передачи исполнителям на производстве. Однако постепенно эта деятельность связывается с научно-техническими расчетами на чертеже основных параметров будущей технической системы, ее предварительном исследованием.

В инженерном проектировании следует различать «внутреннее» и «внешнее» проектирование [2]. Первое связано с созданием рабочих чертежей (технического и рабочего проектов), которые служат основными документами для изготовления технической системы на производстве; второе – направлено на разработку общей идеи системы, ее исследование с помощью теоретических средств, разработанных в соответствующей технической науке. Проектирование следует отличать от конструирования. Для проектировочной деятельности исходным является социальный заказ, т.е. потребность в создании определенных объектов. Продукт проектировочной деятельности в отличии от конструкторской выражается в особой знаковой форме – в виде текстов, чертежей, таблиц и т.д. Результатом конструкторской деятельности является опытный образец, с помощью которого уточняются расчеты, проводимые в проекте и конструктивно-технические характеристики проектируемой технической системы [2].

В инженерной сфере процесс проектирования часто противопоставляется исследованиям и разработкам и сравнивается с ними, чтобы показать их сходства и различия. Другая тенденция развития проектирования включает анализ и моделирование практических видов деятельности человека, процессов управления и принятия решения [2]. Процесс принятия решения базируется на теории статистических решений, теории решений в конфликтных ситуациях, на анализе операций и методах исследования операций, методе оптимизации и т. д.

Следующая тенденция тесно связана с проблемой инновации, с проблемами научных и технических изменений. В этой связи необходимо упомянуть куновское исследование структуры научных революций и анализ функций парадигмы в развитии научного мышления [1]. Данные тенденции не проявляются в процессе проектирования обособленно, а являются результатом деятельности междисциплинарной проектировочной группы. Деятельность такой группы выдвигает специальные требования к характеру синтеза различных научных и инженерных дисциплин, разных критериальных систем.

Для современной проектировочной деятельности характерны следующие тенденции:

  1. расширение спектра информации, которая принимается в процессе проектирования. Сегодня необходимо учитывать широкие связи и отношения систем, большое число различных профессиональных сфер, которые замыкаются на проектировочную деятельность. Эта тенденция проявляется и в создании многоцелевых  банков данных и автоматизированных систем. Сложные проекты дают возможность многоцелевого применения данных на различных фазах процесса проектирования и последующих фазах использования;
  2. возрастающая сложность и математическая трудность инженерных расчетов в процессе проектирования. Эта тенденция проявляется из-за необходимости более детального анализа и моделирования основных компонентов с помощью компьютера. В области применения теории вычислительных машин недавно выделились две новые сферы – обработка данных и научно-технические расчеты;
  3. сложность процесса проектирования выдвигает настоятельную необходимость  его специального исследования, имитации, проверки возможности различных вариантов планируемых решений. Отсюда возникает совокупность технических информационных и других требований, включаемых в оценочную деятельность;
  4. прогностическая сторона проекта. Проектировочная деятельность должна быть научно и технически обоснована на базе новейших результатов исследования и разработок, доступных здесь и сейчас. Но в то же время проектировщик всегда должен принимать во внимание более или менее отдаленное будущее, перспективу. Т. е. проектирование все более смещается с эмпирически данного мира на область «возможных миров», которые могут и улучшить и ухудшить ситуацию, существующую в нашем современном мире [1].

 

3. Системное проектирование.

 

Системное проектирование включает в себя 3 основных раздела:

  1. этапы разработки системы;
  2. описание последовательности фаз и операций системотехнической деятельности;
  3. анализ проектирования с точки зрения кооперации работ и специалистов.

3.1. Этапы разработки системы.

Этапы разработки системы разделяются в соответствии с системотехнической деятельностью по объекту. В ходе проектирования представление о сложной технической системе изменяется. Происходит последовательная конкретизация моделей этой системы. Обычно при проектировании технических систем  представлены общие процедурные правила создания систем на различной материальной основе [2]. Сначала рассматривается процесс синтеза функциональной модели системы, а затем ее преобразование в структурную модель (или ее реализация). Каждый этап связан с определенными средствами графического и символического представления системы. Здесь могут вводиться определенные промежуточные преобразования (операции, которые выполняет каждый элемент системы по отношению к течению процесса). Например, в качестве функциональных моделей могут быть использованы алгебраические модели. Структурные модели делятся на диаграммы протекания субстанции и блок-схемы. Диаграмма показывает последовательность операций (более детально, чем в функциональной модели, где не соблюдается строгая последовательность) и дает минимум информации о плане построения системы: идентификацию элементов и схем связей. В блок-схеме даны форма субстанции на входе одного и выходе другого элемента [1].

Функциональные модели могут быть получены тремя способами [2].

1.  Прототип системы дается в виде блок-схемы.

2.  В виде последовательности инструкций. На блок-схеме может быть получена диаграмма протекания субстанции, а из нее – функциональная модель. Из последовательности инструкций сначала строятся диаграммы для различных групп инструкций, из которых затем складывается единая функциональная модель.

3.  Прототипа системы нет. Функциональная модель получается либо в виде аналогий, либо задача сводится к подсистемам, либо модель составляется с помощью модификации некоторых элементов доступной системы.

4.  Если же модель не может быть получена ни одним из указанных выше, то на этапе реализации функциональная модель представляется в виде поточной диаграммы. С помощью перестановки блоков из функциональной модели получается множество поточных диаграмм. Для реализации данных диаграмм, проектировщику необходим каталог элементов, из которого выбираются системные, имеющие близкие свойства к идеализированным элементам поточных диаграмм. В результате получается блок-схема, соответствующая техническим условиям технического задания [2].

Для создания системы недостаточно какого-либо единого описания, необходимо сочетание блок-схемы, поточной диаграммы и функциональной модели. В процессе проектирования они постоянно корректируются за счет возвращения на предыдущие стадии. В результате получается целостное описание системы, составляющие которого взаимно дополняют друг друга. При разделении системного проектирования в соответствии со структурой технической системы выделяются следующие этапы: макропроектирование (внешнее проектирование) и микропроектирование (внутреннее проектирование) и проектирование окружающей среды, которое связано с формулировкой целей системы [2].

Микроуровень включает в себя системное представление различных видов деятельности, входящих в процесс проектирования. На данном уровне анализа они дифференцируются по-разному, например [1]:

-              в зависимости от субъектов отдельных видов деятельности (бригады проектировщиков, институты или юридические лица и т. д.). В дальнейшем субъекты можно разделить в зависимости от их профессий — проектировщик, исследователи, менеджеры и т. д.;

-              в зависимости от типа отдельных видов деятельности. Технология видов деятельности может быть сделана и детализирована различными способами в зависимости от характера процесса проектирования в целом. Например, если строится сетевой график строительной, инвестиционной и проектировочной деятельности разграничивают два вида деятельности: операционная (изыскательская, познавательная, проектировочная) и оценочная деятельность принятия решений (утверждение, оценка и т.п.). В данной модели   выделяется второй тип деятельности.

Разделение субъектов и типов деятельности, участвующих в процессе проектирования, может повысить адекватность и семантическую культуру тех макромоделей, которые наиболее часто применяются на этом уровне.

Микроуровень анализирует отдельные виды деятельности, входящие в процесс проектирования. Для этого уровня важным является понятие «деятельность» [1], а также различные возможности моделирования, входящего в процесс проектирования. Значит возможности для моделирования различных типов деятельности  представляются математическими и семантическими информационными теориями, развитыми в тесной связи с теориями принятия решений. Весьма прогрессивны средства анализа, которые базируются на экономических моделях. Они необходимы:

-              для достижения планируемой цели на желаемом уровне, в желаемом количестве;

-              для достижения этой цели с минимальными потерями, расходами, нужными ценами и т. д.

Следующий уровень анализа – анализ информационных процессов. Связь между отдельными блоками деятельности может быть эффективной с помощью определенных лингвистических средств, выражающих соответствующие первоначальные или выведенные данные, цели и требования, связанные с рассматриваемой проблемой и т. д. Формы данных должны обеспечивать не только многоцелевое использование, но и преобразование данных из одной формы в другую (например цифровую, графическую и т. д.). В анализе информационных процессов в проектировочной деятельности проявляется тенденция, которая характеризуется как информационный взрыв [1]. Если мы понимаем информацию как такое свойство данных, которое может приводить к снижению первоначального уровня энтропии, то это явление означает рост поля данных, из которых только некоторые способны к осуществлению информационной функции. Т. о. при проектировании происходит сложный процесс превращения данных в информацию, который включает в себя селекцию существенных данных и пропуск несущественных.

3.2. Фазы и операции системного проектирования.

Данный способ описания системного проектирования заключается в выделении в нем последовательности фаз, а в самих этих фазах – цепи действий, или обобщенных операций. Обычно системотехническая деятельность делится на следующие пять фаз:

-                                          подготовка технического задания;

-                                          изготовление;

-                                          внедрение;

-                                          эксплуатация;

-                                          оценка.

Иногда добавляется фаза «ликвидация» из-за возможных экологических последствий этого процесса [2]. На каждой фазе системотехнической деятельности выполняется одна и та же последовательность обобщенных операций: анализ проблемной ситуации, синтез решений, оценка и выбор альтернатив, моделирование, корректировка и реализация решения. Системотехническое проектирование как последовательность фаз, шагов и задач может быть представлено в виде следующей таблицы:

 

 

 

 

Фазы

Шаги

Задачи

 

1. Изучение осуществимости

1.Анализ   потребностей

Получить множество пригодных решений проектной проблемы и проанализировать потребность, существующую в определенной сфере.

 

 

2. Проектная проблема

Определить и сформулировать проектную проблему на основе информации первого шага.

 

 

3. Синтез возможных решений

Из полученных в результате синтеза    множества альтернативных решений выбрать потенциально пригодные решения проблемы и получить интегрированное целое.

 

 

4. Физическая реализуемость

Определений физической реализуемости проблемы.

 

 

5. Экономические рентабельные решения

Выбор из реализуемых решений экономически рентабельных

 

 

6. Финансовая осуществимость

Сопоставление экономических решений с финансовыми ресурсами, получение множества пригодных как результата первой фазы.

2. Предварительное проектирование

1. Выбор из проектных идей

Определить из множества пригодных решений наиболее перспективное как предварительную идею проекта.

 

2. Формулировка математическихмоделей

Сформулировать математические модели как прототипы проектировочной системы.

 

3. Анализ чувствительности системы

С помощью экспериментирования определить критические проектные параметры, точные пределы чувствительности.

 

4. Анализ совместимости

Корректировка точных проектных параметров с точки зрения приспособления друг к другу подсистем и

 

 

компонентов, увеличения их совместимости для исключения «катастроф» в системе.

 

5. Анализ стабильности

Исследовать поведение системы в необычных обстоятельствах, определить стабильные и нестабильные области в системе.

 

6. Оптимизация проектного решения

Осуществить окончательный выбор наилучшего решения среди нескольких альтернатив.

 

7. «Проекция в будущее»

Определить общее направление и тенденции технического развития с учетом технического

 

 

прогресса, т.е. возможности добавки

в   будущем к системе новых компонентов.

 

8. Экспериментальная проверка идеи

Определить поведение системы в будущем.

 

9. Экспериментальная проверка идеи

Определить физическую реализуемость системы.

 

10. Упрощение проекта

Устранение ненужной сложности.

3. Детальное проектирование

1. Подготовка к проектированию

Обоснование бюджета и организация проектирования.

 

2. Проектирование подсистем

Предварительное проектирование подсистем.

 

 

3. Проектирование компонентов

Фиксирование результатов в предварительных планах.

 

4. Детальное проектирование частей

Решение вопроса о физической реализации (определение формы, материала и т.д.) для получения сборочных чертежей, материальных прототипов.

 

5. Подготовка сборочных чертежей

Корректировка чертежей подсистем, компонентов и частей.

 

7. Программа проверки

Составление программы проверки продукта.

 

8. Анализ проверочных данных

Анализ проверочных данных по результатам программы проверки.

 

9.Усовершенствова-ние системы

На основе анализа проверочных данных произвести обнаружение дефектов с целью усовершенствования  системы.

 

3.3. Кооперация работ и специалистов в системотехнике

Системотехническое проектирование представляет собой комплексный вид деятельности, включающий большое число исполнителей и функций. Ее целью является организация всех работ и специалистов, привлеченных к этой разработке [2]. Системотехническая группа может быть организована:

1)  как штабная группа при руководителе проекта (обеспечивает планы и ведение программы);

2)  как линейная группа во главе с начальником проекта, который является ее непосредственным руководителем (функционирует по всем частям проектной организации);

3)  как расчлененная группа, состоящая из руководителей групп оборудования, которые встречаются для выполнения задач проектирования системы в целом;

4)  как отдельная линейная организация на равных правах с группами оборудования, быстро переключающаяся с одного оборудования на другое;

5)  как отдельное проектное бюро;

При небольшом количестве проектов наилучшей является организация (1), при большом количестве – (4) [2].

Таким образом, сегодня проектирование уже не может опираться на технические науки. Выход инженерной деятельности в сферу социально-технических и социально-экономических разработок привел к обособлению проектирования в самостоятельную область и трансформации его в системное проектирование, направленное на проектирование человеческой (например, управленческой) деятельности, а не только на разработку машинных компонентов. Это приводит к тому, что инженерная деятельность и проектирование меняются местами [2]. Если традиционное инженерное проектирование входит составной частью в инженерную деятельность, то системное проектирование может исключать (например, при создании новых машинных компонентов) или не включать в себя инженерную деятельность. Сфера приложения системного проектирования расширяется, оно включает в себя все сферы социальной практики (обслуживание, обучение, управление и т. д.), а не только промышленное производство. Формируется социотехническое проектирование, задачей которого является целенаправленное изменение социально-организационных структур.

 

 

4. Социотехническое проектирование.

 

Новое состояние  в системном проектировании представляет собой проектирование систем деятельности. Поэтому здесь речь идет о социотехническом (в противовес системотехническому) проектировании, где главное внимание должно уделяться не машинным компонентам, а человеческой деятельности, ее социальным и психологическим аспектам. Однако проектировщики пользуются зачастую старыми средствами и неадекватными представлениями [2].

Прежде всего социотехническое проектирование характеризуется гуманитаризацией. Проектирование само становиться источником формирования проектной техники и вступает тем самым в сферу культурно-исторической деятельности. Кроме того, в качестве объекта проектирования выступает и сама сфера проектной деятельности («проектирование проектирования») [2]. Формируется особый методический слой направленный на выработку норм и предписанный для проектных процедур, и теоретический слой, обеспечивающий методистов знаниями об этих процедурах.

Социотехническое проектирование – это проектирование без прототипов, и оно ориентировано на реализацию идеалов, формирующихся в теоретической сфере или в культуре в целом. Его можно охарактеризовать как особое проектное движение, состоящее из различных видов деятельности: производственной, эксплутационной, традиционного проектирования и т. п [2]. Проектирование тесно переплетается с планированием, управлением, программированием, прогнозированием и организационной деятельностью. Однако хоть сфера проектирования включает в себя деятельность многих видов, она оставляет на первом плане конструктивные задачи, подчиняя им все остальные.

Если рассмотреть основные проблемы социотехнического проектирования на примере градостроительного, то там особенно остро стоит задача внедрения, когда отдельные стадии реализации проектов уточняются на основе опыта функционирования уже выполненных на предыдущих стадиях блоков проектируемой системы. В связи с этим возникает сложная проблема организации и реорганизации самой проектной деятельности, процесса (точнее, цикла) проектирования. Данную функцию выполняет методология проектирования, которая обеспечивает связь проектирования с другими сферами (например, производством и потреблением), учитывая динамику каждой из этих сфер [2]. В градостроительном проектировании жизненное пространство района или квартала, людские потоки и размещение элементов бытового обслуживания остаются вне поля зрения заказчика в момент сдачи объекта в эксплуатацию. Перед ним предстает лишь совокупность зданий, асфальтированных дорог и т. д. и весь этот комплекс должен отвечать более или менее четким техническим и эстетическим требованиям. Однако это не означает, что последние требования существуют в реальности, а первые – нет. Напротив, недочеты авторов проекта самым непосредственным образом ощущаются жителями, влияют на их работоспособность и самочувствие. Здесь вступают в силу социальные и психологические аспекты, не регистрируемые с точки зрения инженерной позиции, которая была основана лишь на естественнонаучных знаниях и представлениях. Поэтому представители современных научно-технических дисциплин ищут опору в общем системном подходе, из которого они черпают основные понятия и представления. Однако чаще всего инженерно-технические специалисты не находят готовых интеллектуальных средств в достаточно разработанном виде и сами вынуждены становиться методологами определенного (конкретно-научного) уровня, достраивая недостающие теоретические схемы своей дисциплины [2].

На примере дизайна систем (художественное проектирование) в настоящее время наметились следующие тенденции. Дизайн не должен лишь дополнять инженерное проектирование. Он является более развитой формой проектирования. Дизайнер выполняет сразу несколько профессиональных функций:

  1. выступает как исследователь, действующий в соответствии с нормами научно-теоретической деятельности;
  2. выполняет функции инженера-проектировщика и методиста, рассматривая продукт своей деятельности как проект;
  3. является художником, который наследует и эстетически преобразует все достижения предшествующей художественной культуры в целях создания нового произведения искусства.

Эта многоликость профессиональных  ролей стирает грани между исследованием и проектированием, получением знаний и их использованием, между знанием и деятельностью. В одних случаях дизайнер выполняет лишь вспомогательные функции оформителя в группе проектировщиков, в других он играет ведущую роль, контролируя все параметры проектируемой вещи. Кроме того в сферу проектирования попадает организация процесса проектирования.      Т. к. сама организационная структура становится предметом осмысления, моделирования и программирования, неотъемлемой частью объекта проектирования [2].

Из приведенных примеров видно, что социотехническое проектирование существенно отличается не только от традиционной инженерной, но и системотехнической деятельности. Социотехническое проектирование выходит за пределы традиционной схемы «наука – инженер — производство» и замыкается на самые разнообразные виды социальной практики (например, на обучение, обслуживание и т. д.), где классическая инженерная установка перестает действовать, а иногда имеет и отрицательное значение. Все это ведет к изменению самого содержания проектной деятельности, которое прорывает ставшие для него узкими рамки инженерной деятельности и становится самостоятельной сферой современной культуры.

Социотехническая установка современного проектирования оказывает влияние на все сферы инженерной деятельности. Это выражается прежде всего в признании необходимости социальной, экологической оценки техники, в осознании громадной степени социальной ответственности инженера и проектировщика.

 

 

5. Проблема ответственности и техника.

 

«Первое и наиболее общее условие ответственности – это способность причинять, т.е. способность действующего человека (агента) воздействовать на мир; второе, — способность агента контролировать свои действия; третье, — то, что он до некоторой степени может предвидеть их результаты. Наличие этих необходимых условий дает возможность говорить об ответственности.» (Ханс Йонас) [3].

Еще в 1906г. Генри Гозли Праут, в прошлом военный инженер, выступая перед Корнельской ассоциацией гражданских инженеров, выразил следующую мысль: «Инженеры, более чем кто-либо, будут вести человечество вперед… на инженерах… лежит такая ответственность, с которой человечество никогда не сталкивалось» [3]. Инженер обязан прислушиваться не только к голосу ученых технических специалистов и голосу собственной совести, но и к общественному мнению, особенно если результаты его работы могут повлиять на здоровье и образ жизни людей и т. д. Никакие ссылки на экономическую, техническую и даже государственную целесообразность не могут оправдать социального, морального, экологического ущерба, который может быть следствием реализации некоторых проектов. Их открытое обсуждение, разъяснение достоинств и недостатков, объективная критика в широкой печати, социальная экспертиза, выдвижение альтернативных проектов становятся важнейшим атрибутом современной жизни.

Начальная цель инженерной деятельности – служить человеку, удовлетворению его потребностей и нужд. Однако современная техника часто употребляется во вред человеку. Это относится не только к использованию техники для целенаправленного уничтожения людей, но также к повседневной эксплуатации инженерно-технических устройств. Если инженер и проектировщик не предусмотрели того, что наряду с точными экономическими и четкими техническими требованиями эксплуатации, должны быть соблюдены также и требования безопасного, бесшумного, удобного, экологического применения инженерных устройств, то из средства служения людям техника может стать враждебной человеку. Эта особенность современной ситуации выдвигает на первый план проблему этики и социальной ответственности инженера и проектировщика перед обществом  и отдельными людьми [3].

Сегодня человечество находится в такой ситуации, когда невнимание к проблемам внедрения новой техники может привести к необратимым негативным результатам для всей цивилизации и земной биосферы. Кроме того, мы находимся на той стадии научно-технического развития, когда такие последствия возможно и необходимо предусмотреть и минимизировать уже на ранних стадиях разработки новой техники. Перед лицом вполне реальной экологической катастрофы, которая может стать результатом деятельности человечества, необходимо переосмысление самого представления о научно-техническом и социально-экономическом  прогрессе. В настоящее время уже существуют практические изменения в структуре инженерной деятельности, которые, хотя бы частично, позволяют обществу контролировать последствия технических проектов в обозримом будущем.

Так, в 1972г. в США был принят закон об оценке техники [2]. Этот закон предусматривал создание Бюро по оценке технике, задачей которого стало обеспечение сенаторов и конгрессменов объективной информацией в данной области. Основными задачами бюро являются [2]:

1)  идентифицировать имеющие место или предвидимые последствия техники и технологических программ;

2)  устанавливать причинно-следственные отношения;

3)  показать альтернативные технические методы для реализации специфических программ;

4)  показать альтернативные программы для достижения требуемых целей;

5)  приняться за оценку и сравнение следствий альтернативных методов и программ;

6)  представить результаты законченного анализа ответственным органам законодательной власти;

7)  указать области, в которых требуется дополнительное исследование или сбор данных, чтобы предоставить достаточную поддержку для оценки того, что обозначено в пунктах с (1) по (5) данного подраздела;

8)  осуществить дополнительные родственные виды деятельности.

Таким образом, оценка техники становится сегодня составной частью инженерной деятельности. Иногда оценку техники называют также социально-гуманитарной (социально-экономической, социально-экологической и т. п.) экспертизой технических проектов. Оценка техники, или оценка последствий техники является междисциплинарной задачей и требует подготовки специалистов широкого профиля, обладающих не только научно-техническими, но и социально-гуманитарными знаниями [2]. Однако это не означает, что ответственность отдельного рядового инженера при этом уменьшается – напротив, коллективная деятельность должна сочетаться с индивидуальной ответственностью.

Процесс проектирования представляет собой особый вид человеческой деятельности. Объекты проектирования могут включать как материальные (производственные строения, машины и т.д.), так и нематериальные объекты (социальное проектирование). В то же время сам процесс проектирования является нематериальным, характеризуемым как информационно — обрабатывающая деятельность создания информационных моделей планирования технических работ, технических инноваций и выработки множества методов, средств и процедур для их реализации [1].

Современная тенденция совершенствования процесса проектирования заключается в автоматизации проектирования. Т.к. современный процесс проектирования не сводится просто к подготовке проектной документации. Имеет место комплексное системное проектирование, которое включает в себя сферы познания объектов, социальной потребности в них, оценки их реализуемости и оценки последствий введения их в эксплуатацию. Только такой системный методологический анализ процесса проектирования, предполагающий междисциплинарный подход, способен стать успешным введением в автоматизацию проектирования и сделать такое проектирование эффективным.

 

Cписок литературы.

 

  1. Л. Тондл, И. Пейша, Методологические аспекты системного проектирования. — «Вопросы философии», 1982, №10, с. 87.
  2. Философия науки и техники: Учеб. Пособие./В.С. Степин, В.Г. Горохов, М.А. Розов. — М.: Контакт – Альфа, 1995. – 384с.
  3. Митчем К., Что такое философия техники? / Пер. с англ. Под   ред. В.Г. Горохова. – М.: Аспект Пресс, 1995. 149с.
  4. Современная философия науки. – М.: Наука,1994 – 254с.
  5. Гуд Г.Х., Макол Р.Э. Системотехника. Введение в проектирование больших систем. – М.: Наука, 1962.
  6. Энгельмейер П.К. Задачи философии техники / Бюллетени политехнического общества. 1913. №2. С. 113.
  7. Ридлер А. Цели высших технических школ / Бюллетени политехнического общества. 1901. №3. С.133.
  8. Тондл Л. Отношение предпочтения. В кн.: «Вопросы кибернетики №90. Кибернетика и математическая логика». М., 1984, с. 147-169.
  9. Энгельмейер П.К. В защиту общих идей в технике / Вестник инжененров. 1915. №3. С.99.