Раздел: ТЕОРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ключевые слова:
привычки, обычаи, габитус, ментальность, одиночество, эмоции
Аннотация:В статье анализируются основные аспекты, обуславливающие существование и процветание людей, для чего необходимы не только физическая (стены), физиологическая (тепло и пища), психологическая (симпатия), но и символическая иммунная система, ограждающая вскормленных в искусственных условиях индивидов от опасных воздействий чужого. Сегодня эти чувства, лежащие в основе не только примитивных, но и высоких культур, считаются опасными и подлежат искоренению.
Текст статьи:
Современное понимание социальной общности дистанцируется от определения ее в терминах крови и почвы, а также языка и культурного мифа. Политическое сознание не сводится к идеологии и менталитету, хотя и является формой, видом или феноменом общественного сознания. Государство, по сути дела, понимается как гражданское общество, ядром которого становится третье сословие. Оно институализируется в форме национального собрания, которое представляет и выражает волю народа. Таким образом, возникает автономное национальное государство — республика. В этой истории несколько удивляет и настораживает то обстоятельство, что республика воспринимается как мать, рождающая, объединяющая и защищающая своих детей – народ. Зачем в чисто функциональную теорию гражданского общества вносится элемент кровнородственных связей и на знаменах республики появляется еще одно слово «братство»?
В англосаксонской литературе под термином национализм понимались любые проявления национального. Это понятие имело, скорее, позитивный, чем негативный оценочный смысл. После окончания второй мировой войны политический национализм оказался дезавуированным и стал восприниматься как негативный оценочный термин. Однако продолжающиеся национальные движения заставили исследователей преодолеть жесткое моральное различие и более основательно подойти к вопросу о роли наций в современном политическом процессе. Так возникли новые понятия регионализм, сепаратизм, этнонационализм и т.п. Нейтральное, безоценочное употребление термина “национализм” привело к тому, что сегодня нация уже редко трактуется как политическая общность, а в основном рассматривается как культурное и даже этническое сообщество.
Назрела пора сблизить понятия “культурного” и “политического” и тем самым открыть возможность новым, более основательным исследованиям общества.
Прежде всего, хотелось бы углубить представления о политическом и выявить как формы его проявления в истории, так и понятия, в которых его следовало бы описывать. Кажется естественным прилагать его к такому общим термину, каким является «сознание». Однако, термин сознание в последние годы переживает инфляцию, вызванную его чрезмерно расширительным употреблением, и в новой исторической науке вытесняется понятиями менталитета и ментальности, обобщающими телесно-хабитуальные (хабитус или габитус – комплекс телесных привычек) факторы человеческого поведения. «Политическое» не исчерпывается исключительно рациональными представлениями, а включает в себя привычки, обычаи, ритуалы, регламентирующие телесные акты. Коммуникация внутри социальной общности осуществляется посредством знаков, носителями которых являются голоса и лица людей, сфера звуков и запахов, архитектурные сооружения, городские структуры и т.п.
Причина страданий от болезненного одиночества состоит в замкнутости человека в капсулу собственного существования. При этом люди отталкивают лекарство, которое может их спасти. Их может вылечить открытость другому, но ничто не вызывает такого отторжения, как необходимость быть с другим. Занимая место в автобусе, современный человек не хочет, чтобы кто-то сел с ним рядом и затеял разговор, а ставит на свободное место сумку, чтобы никто не сел рядом. Сегодня огромная армия психотерапевтов борется за разотчуждение людей, но никто не хочет вернуться к формам жизни традиционного общества, в котором солидарность людей достигалась телесными практиками воспитания открытости и бытия-с-другим.
В прошлом человек перемещался в своих ареалах не как изолированный автономный индивид, находившийся в конкурентных отношениях с другими индивидами, а в рамках спаянного телесными связями коллектива, который в собственном смысле образовывал то, что можно назвать местом обитания, наполненным знаками, образами, звуками и ароматами, издаваемыми окружающими его людьми и предметами. На основе господствующей индивидуалистической идеологии весьма трудно представить себе этот способ единения людей. Теория общественного договора затеняет роль сильных взаимосвязей в антропологическом исследовании. Сегодня мы вообще не понимаем, что за «дело» заставляет индивидов жить сообща, что за априорное стремление тянет живые существа друг к другу?
Императивной формой жизни людей всегда являлся коллектив, в котором принадлежность к группе определялась именно сильными связями, гораздо более сильными, чем те, что описывает теория коммуникации, и даже романтические, коммунитаристские и организационные теории взаимодействия. Долгое время древние поселения не нуждались в ограде для манифестации своего радикального желания быть вместе. В то время, когда люди не огораживались стенами, каждая группа, образующая эндогенное единство, формировала ландшафт сообразно собственной форме. И без массивных архитектурных скреп каждая “мы-группа” закрепляла и сохраняла себя специфическим гештальтом, для которого были характерны центростремительные силы и движения, сохраняющие целостность. Все первичные культурные единства могут быть поняты как воспроизводящие сами себя морфогенетические процессы. Древний человек был гораздо больше озабочен окружающим миром, чем собственными переживаниями, и представление о приватности идей не имело смысла ни для его собственного опыта, ни тем более для общества, в котором он жил. Долгое время он вообще не имел в социальном пространстве своего отдельного места и даже не мечтал о нем. В небольших коллективах дело одного является делом, мыслью и заботой остальных.
Каковы же тенденции изменения ценностей, ведущих к созданию современного общества? Во-первых, изменение стиля жизни людей, их автономизация, ослабление социального контроля. Во-вторых, если раньше человек получал «путевку в жизнь» (т.е. подвергался аккультурации и социализации) в семье и школе, то теперь он подключается к обществу через институты рынка. Главным направлением развития современного государства, как альтернатива его распаду, может стать не возвращение к архаичным формам общности, а осознание того обстоятельства, что общество не является безличной структурой, как оно выглядит в моделях политологов и социологов, а остается, особенно в своей приватной и интимной форме, формой бытия с другим, для которой, собственно, и предназначен человек. Тот факт, что, добившись независимости, он ужасно страдает от одиночества, вселяет надежду, что общество, все-таки сохранится не только как система безличных связей на основе рыночной экономики, но как частная инициатива людей, стремящихся к духовному единству, к общению на интимном эмоциональном уровне.
Понятие народа уже давно стало непопулярным. Еще в советские времена интеллигенция 60-х г. шутила: «вышли мы все из народа, как нам вернуться туда.» Здесь выражена грустная правда о том, что интеллигенция, еще чувствующая ответственность за судьбу людей, на самом деле озабочена собственным, действительно, трудным положением, и пытается его улучшить либо протестуя, либо служа власти. В том и в другом случае, она уже не думает о судьбах народа. Инфляция этого понятия произошла не только в моральном и политическом, но и в научном дискурсе. Считается, что в гражданском обществе, такие понятия как нация и народ, выражают единство и солидарность не по «крови и почве», не по языку, культуре и каким-либо религиозным, нравственным и политическим ценностям, а исключительно по демократическим понятиям. Народ и нация – это единство граждан, имеющих право выбирать и быть избранными в парламент. Это понятие остается настолько абстрактным и холодным, что уже давно не объединяет и не мобилизует людей. Никто, кроме теоретиков «русской идеи», себя народом не называет и не гордится принадлежностью к нему, как к «первичному автору» истории. Если сами люди стыдятся себя как народа, то и его «представители», будь то политики или интеллигенция, тем более не ощущают никакой ответственности перед ним.
Вопреки мнению либерально ориентированных и ангажированных политологов, с культурантропологической позиции можно утверждать, что неудачи в деле построения гражданского общества в России вызваны поспешной девальвацией этого мощного культурного символа, мобилизующего наших предков на самопожертвование ради высшей цели, такой как построение и сохранение государства. Как известно, «гражданская нация» во Франции, где это понятие впервые заменило старое понятие сословного «политического тела», на самом деле осознавала себя «детьми», «братьями» республики-матери. Успехи построения гражданского общества, таким образом, зависели не столько от обещаний политического равенства, сколько от ощущения нового единства, которое складывалось на основе «нации».
Что такое общество – это тоже не простой вопрос, утилитарно политологический ответ на который кажется с антропологической позиции недостаточным. Неприятным последствием демократии является не только инфляция старого символа народа, но и антипатриотизм, безразличие и безответственность молодежи по отношению к своей стране. Речь идет не о «квасных» и прочих шовинистических и, тем более, нацистских его формах. Молодежь осознает себя в терминах всемирно-гражданского состояния и ощущает себя тем, кого раньше называли космополитом или гражданином мира. Неизвестно, является или нет это чувство порождением глобализации, однако резонируя с нею, оно придает ей опасный и разрушительный характер. Эта опасность проявляется в нарастании бездомности и безродности современного человека.
Индивидуализм – это то, что уже давно противопоставляется солидарности и коллективизму народа. Корни этого явления уходят в древность. И хотя изгнание из коллектива в древности означало рабство или гибель, тем не менее, во всяких обществах были свои отшельники, но и они еще долгое время были инкорпорированы в формах коллективной жизни. Идейный индивидуализм и даже политический анархизм были формами протеста. Они имели в классических обществах положительное, эмансипирующее значение. Опасность идет, откуда не ждут. По мере технического прогресса произошли глубокие изменения форм жизни. Много говорят о техногенной перегрузке природы, но гораздо меньше учитывают «дегуманизацию» среды обитания человека. Она всегда была искусственной, но при этом сохраняла особую теплоту и душевность, которая соединяла людей не только друг с другом, но и с домом, обществом, государством.
Глобализация радикально трансформирует национальное государство. Вопреки демократическим ожиданиям, она порождает имперские формы единства. Неудивительно поэтому кажущееся монструозным переплетение дискурсов о построении гражданского общества и об усилении государства. Нельзя осуждать политиков за нарушение принципов логической непротиворечивости. Дело в том, что под давлением жизни, как простым людям, так и политикам, приходится пересматривать сложившиеся различия и соединять несоединимое.
Для существования и процветания людей необходима не только физическая (стены), физиологическая (тепло и пища), психологическая (симпатия), но и символическая иммунная система, ограждающая вскормленных в искусственных условиях индивидов от опасных воздействий чужого. Сегодня эти чувства, лежащие в основе не только примитивных, но и высоких культур, считаются опасными и подлежат искоренению. Забывая о том, что они являются необходимыми условиями самосохранения, современные гуманисты разрушают эту иммунную систему и развивают абстрактные космополитические модели мировоззрения. Сегодня особенную опасность представляет деструктивный дискурс, который под видом обличения будь-то «национализма» или «тоталитаризма» на самом деле разрушает уже не столько идеологии, сколько чувства, которые и делают человека человеком. Далеко не все внешние воздействия оказываются опасными и тем более разрушительными для организма. Примером могут служить так называемые «детские болезни», которые есть ни что иное, как выработка иммунитета по отношению к чужому. Не только телесные болезни, но и душевные обиды не обязательно становятся ужасными травмами, навсегда разрушающими психику человека. Наоборот, именно благодаря таким воздействиям и созревает прочная оболочка нарциссизма, обеспечивающая взаимодействие с внешней средой.
Отчуждение человека от своей родовой сущности в буржуазном обществе было важнейшим основание Марксовой критики капитализма. Между тем теория отчуждения не была ядром марксистской идеологии, которая исходила из противоречия интересов пролетариата и буржуазии и классовой борьбы между ними. По-видимому, это было вызвано тем, что, согласно теории отчуждения, буржуазия также является обездоленным классом, ибо лишена человеческой сущности. Она тоже нуждается в революции как в средстве спасения и очеловечивания. В этом дискурсе скрыто присутствует христианское сочувствие, и поэтому теория отчуждения Маркса была существенно трансформирована в духе эпохи классовых битв, под знаком которых прошел 19 и часть двадцатого века.
Позже, когда сталинский тезис о необходимости обострения классовой борьбы подвергся сомнению, а борьба с капитализмом переместилась в экономическую плоскость, теория отчуждения стала трактоваться как экономическое отчуждение работника от произведенного им продукта. Кроме того, что такое понимание отчуждения оказалось очень узким, оно, как кажется, противоречило самой ставке на экономику, которая не может не вести к отчуждению. И действительно, именно расширение экономических отношений привело к “обуржуазиванию” советского общества. Причинами “перестройки” были вовсе не “застой”, отставание от передовых стран, обнищание населения, поражение в войне и т.п., а напротив, интенсивное развитие экономики и повышение материального благосостояния трудящихся. Именно в эпоху застоя население стало лучше питаться, одеваться, путешествовать, а, главное, обеспечивалось бесплатным жильем, образованием, медицинским обслуживанием и т.п.
Идеи, скрытые в теории социализма, образуют ядро человеческих желаний, и человечество никогда не откажется от свободы, равенства, солидарности и справедливости. В сущности, этот набор входил и в христианскую идеологию. Однако эти идеи, трансформированные в демократической и социалистической идеологиях 19 и 20 в.в., радикально отличаются по своему содержанию и, главное, по способам реализации от старого наследия. Теории социализма должны учитывать реалии времени. Считается, что современное общество является постиндустриальным. Это слово вводит заблуждение, так как обращает внимание только на техническую революцию. На самом деле, изменения затронули не только способ производства. В рынок втягивается то, что ранее оставалось внерыночным и, главное, — производство идей, художественных произведений. В связи с этим много говорится об углублении отчуждения, о появлении его новых форм. Но следует также спросить, а что происходит с рынком, экономикой и политикой, которые стали играть с символическим капиталом. Последний резко отличается от финансового капитала, противоречие которого состоит во всеобщем характере производства и частном способе присвоения. Дух, только по видимости, своей всеобщностью, похож на деньги. Дух спекулятивен, но его противоречие совсем иное, чем у денег: он производится индивидом, а принадлежит всем. Рынок ставит вопрос об авторских правах, стремится защитить производителя от пиратства, а потребителя от подделок. Но по большому счету, идеи не принадлежат никому и это справедливо, так как автор, строго говоря, не является единственным участником их производства. Дух времени и прежде всего образование и наследие – вот кто участвует в развитии духовной культуры.
Нельзя не видеть, что современность строится уже не на основе идеи автономного индивида, который на свой страх и риск занимается производством тех или иных товаров для рынка. Нельзя не видеть, что кроме экономических критериев в современном обществе складываются иные требования. Если раньше производство безусловно определяло своего субъекта, то сегодня мы видим обратное: зависимость его от человеческих желаний и потребностей. Конечно, эти желания во многом искусственно моделируются, как в политике фабрикуется общественное мнение, на которое она якобы опирается, однако это уже обман, а обман всегда легче разоблачать, нежели то, что всем кажется честным. Сегодня уже не кажется честным, что человек – это винтик государства или производства. Люди, конечно, хотят иметь много денег и власти, но уже не согласны на ту степень отчуждения, когда власть и деньги идут во вред им самим.
Философия нищеты.
На Западе время с 1914 по 1991 называют эпохой экстремизма.[1] Это время противоборства двух тоталитарных идеологий социал-националистической и социалистически-интернационалистической и эффективной обороны против их влияния со стороны демократического капитализма. Главным событием века при этом считается развал Советского Союза. Но в 90-е годы еще не знали, какая новая конфронтация придет на смену прежней. Таким образом, сама датировка конца эпохи экстремизма является журналистским эффектом. Историк, интересующийся не столько революциями в политике, сколько медленными культурными изменениями, напротив, видит в этой эпохе между 1914 и
Необходимо пересмотреть догматику нужды и преодолеть двузначную логику определения социальной реальности в терминах бедности и богатства. К сожалению, на всех фронтах интеллигенция левого и правого лагеря переписывает черный роман о нужде и сгибает колени перед реальностью. На самом деле в ней происходят серьезные мутации. Статистика, приобретая универсальное значение, вызвала противоположный эффект: человечество живет в множественной реальности и ее контуры оказываются весьма расплывчатыми. К сожалению, никто из тех, кто рассуждал о свободном рынке, не дал себе труда осмыслить роль, например, бытовых приборов в изменении стиля жизни людей и обсудить изменения понятий «природа», «действительность», «свобода», «экзистенция». Никто не пытался осознать изменений, вызванных открытием телефона, радара, счетных машин и т.п. изобретений, в корне изменивших образ жизни людей.
В книге Джоржио Агамбена «Homo sacer» высказывается шокирующее утверждение, что современное общество организовано по принципу концентрационного лагеря: изолированного места, в котором главное – выжить. На самом деле можно говорить более либерально о нем, как о некой инсталляции. Стало быть, к современной общественной системе применима скорее метафора бесконечного музея, а не изолированного лагеря. Но в любом случае речь идет о том, что человек будь, то заключенный или посетитель, не имеют возможности выйти наружу. В противовес Агамбену можно высказать предположение, что современное общество потребления напоминает диснейлэнд, главное для него развлечения, а враг — это нужда и забота. И поскольку именно они были в центре внимания реализма, то этим и объясняется его неприятие сегодня. Академическая и политическая корректность предполагает, что главные враги общества – нищета, катастрофы.
На самом деле современное общество потребления реализует то, о чем мечтали наши предки, жившие в более суровых условиях. То, о чем грезили в сказках, наконец воплощено. В Германии половина национального дохода тратится на средства облегчения жизни. По мне6нию П. Слотердайка, сегодня социальная среда образуется из многочисленных субкультурных образований вроде партийных, профессиональных и иных сообществ, каждое из которых формирует собственные образцы для подражания. Например, число имитаторов Э. Прэсли насчитывает около 40000 человек, которые ежегодно устраивают турниры в одном из городов США. Многочисленные водители Харлей Девидсонов, селекционеры роз образуют собой по-своему упорядоченные миры. Что общего между фанатами рока, байкерами, любителями гольфа, лошадей, аквариумных рыб, остеопатами, палеолингвистами? Во всякой субкультуре действую свои общие законы ассимиляции. Нигде индивиды так не сходны, как в этих сообществах, отделенных друг от друга невидимыми, но непроницаемыми стенами. Не есть ли это основное правило сборки современных обществ: захватить и подчинить человека капризу? Слотердайк называет такой способ формирования окружающей среды пеной, которая отличается от больших пузырей по способу циркуляции. Жители маленьких пузырьков, из которых состоит пена, ничего не знают друг о друге и не связаны между собой. И вместе с тем никто никого не опровергает. Насколько прочен такой способ переплетения социальной ткани? Дело в том, что правила и нормы одного сообщества не имеют значимости в другом. Но такое игнорирование исключает дискриминацию. Пенообразное общество не имеет центра оно состоит из множества безумных или оккультных агрегатов.[2]
Всемирная сеть микросфер поддерживается различными силами, которые еще ждут своего изучения. Многочисленные пузырьки составляют пену, прочность которой обеспечивается силами притяжения и отталкивания, человеческими симпатиями и антипатиями. Прежние модели представляли общество как большую инсталляцию: «потребительское общество» или, наоборот, как «общество риска». Эту же матрицу разрабатывают модели глобализации. Норберт Больц ввел понятие «общество комфорта», члены которого объединены шопингом. Антонио Негри и Михаил Хард назвали суперинсталляцию империей, состоящей из множества отдельных сфер, уже не расценивающих других как врагов. Успех книги вызван религиозной трактовкой империи. В ней явственно звучат мотивы христианской историософии с апокалипсисом в конце. Царству капитала противопоставлено диссидентское разнообразие. Но вместо классовой борьбы предлагается дезертировать из мира капитала.
Таким образом, завершением гуманизма является потребительское общество. Экономический мир был связан антагонистическими отношениями. Потребительский мир озабочен не заботой о достатке, а бегством от скуки. Искусство находит применение в строительстве пассажей и анимационных центров.
Как можно охарактеризовать грядущее общество? Этот вопрос актуален и для России. С одной стороны, тем, кто живет в бедности, трудно согласиться, что общество представляет собой общество изобилия. С другой стороны, наше отрицание культа потребления оказывается более прогрессивным, чем мировоззрение граждан первого мира. Там отказ от удовлетворения потребностей будет расценен либо как цинизм, либо как идеализм, а попытки раскрыть глаза на неравенство в распределении богатства считаются некорректными, ведущими к трагедии. Таким образом, нужда по-прежнему сидит внутри общества благоденствия и как реальное, и как символическое, и, вероятно, как воображаемое. Угроза голодом остается старым испытанным инструментом власти. Она по-прежнему опирается на перманентную актуализацию потребностей широких масс. Социологический и экзистенциальный пессимизм явно или неявно исходит из бедности, из борьбы за существование, которую вели трудящиеся массы европейских обществ до середины 20 в. Но что изменилось за последние 50 лет: благосостояние улучшилось, а методы управления обществом остались прежними.
Решающая особенность нашего времени заключается в повороте человека к достижению собственного благоденствия. Можно ли этот мотив существования устранить ссылкой на существование больных, недееспособных, нищих сограждан? Очевидно, драма современного общества уже не может быть описана языком старых сценариев об эксплуатации. Отчуждение от родовой сущности человека, о котором писал Маркс, не может снять ни социалистическое, ни какое-либо иное общество. Маркузе в «Эросе и цивилизации» исходит уже не из Маркса, а из Фрейда. Он рассуждает в терминах принципа реальности и принципа удовольствия и говорит не об угнетении рабочего, а о подавлении сексуального у буржуа. На этой основе и возникает новая стратегия освобождения, ставшая основой «сексуальной революции». Расцвет психоанализа и академического марксизма после второй мировой войны также способствовал повышению субъективного переживания нехватки. При этом, конечно, молчаливо предполагается рост благосостояния, для того чтобы его отрицать. Собственно, облегчение жизни и позволило интенсифицировать переживание бедности, так сознание становится своеобразным складом прошлой нужды. Так возникает пессимизм роскоши, что характерно для Ницше и Шопенгауэра. Именно это чувство недовольства культурой и превращается в отрицание благополучия. Давно пора осознать, что критерии человеческого сложились в последнее агро-империалистическое столетие и уже давно устарели. Большинство людей живут в достатке, а не в голоде и нужде. Однако современная социология, признавая рост богатства, не может удержаться от его деморализации. Conditio humana считается бедность, а богатство пеной. Проблема видится в уравнивании доходов. Если базис — нехватка, то, естественно, богатство — это надстройка. Бедность считается сутью человечности. Таким образом, можно говорить о ностальгии по постапокалипсической катастрофе, возвращающей к первобытной бедности.
Революции ХХ в. были консервативными, возвращающими к уравнительной бедности и экономии. Им соответствуют моральные идеологии, опирающиеся не на идеи, а на потребности. Свобода сводится к необходимости, а достаток к удовлетворенным потребностям. Это можно объяснить социально-психологическими обстоятельствами. Родители постоянно учат детей, что они должны жить лучше их. Это продолжается и в поучениях профессоров, уверяющих, что богатство ведет к упадку культуры.
Конфуз состоит в том, что на фоне недовольства потребление существенно выросло во второй половине ХХ в.. Именно в этот период на передний план выдвигаются материальные символы безбедности. Рост покупательной способности масс способствовал изменениям сознания. Даже низшие слои населения вступили в рынок моды, мобильности, дизайна и гастрономии, характерный для индустриального общества. Прежде всего, автомобильная культура, хотя ее чрезмерное развитие наносит вред, свидетельствует об изменении жизни в сторону достатка. Но настоящим достижением становится расширение зоны свободного времени, благодаря чему возникают новые субкультуры. Излишки времени уходят на развитие разного рода талантов, и даже на конструирование приватных метафизических систем. Эта изощренность психики, повышение ее чувствительности ведет к трансформации жилья, многие не только улучшают одно, но и инвестируют средства во второе. Начинается дачный бум. У нас он зарождался под знаком нужды, как подсобное хозяйство. Но, продолжая восприниматься в терминах нужды, дачный участок на самом деле перестает быть огородом и становится местом отдыха и развлечений. Вообще говоря, столь широкое вторжение масс в сферу развлечений, отдыха, туризма, спорта, музыки не имеет прецедента в истории. Даже если допустить, что кокон благополучных десятилетий буржуазного Запада подвергается сегодня серьезному давлению и, скорее всего, его ждет долгая фаза обороны, все равно нельзя согласиться с пессимизмом американского кино, предрекающего смерть городов и возвращение к первобытному состоянию на фоне свалок.
Почему же на фоне роста благосостояния процветал либо пессимистический, либо утопический язык 19 столетия, выражавший мечты о лучшей жизни? Почему люди так долго не захотели признавать, что их чаяния о хорошей жизни наконец воплощаются? Удивительно, что и в конце позапрошлого века, когда Россия выходила на уровень развития промышленных стран, также произошел рост благосостояния широких масс, В. Соловьев, а затем В.И. Ленин отвергали блага капиталистического общества. Почему все были недовольны обществом конкуренции и хотели преобразований? Может быть потому, что видели только негативные последствия и не чувствовали роста комфортабельности жизни? Или, может быть, их цели и критерии человечности как духовности были чрезвычайно завышенными и не исполнимыми? Лишь немногие интеллектуалы 20-х и 30-х годов смогли избежать как утопизма, так и пессимизма в отношении прогресса и констатировать рост благосостояния бедных слоев населения. Но и они не отмечали в диагностике «духовной ситуации времени» тех существенных изменений, которые обнаруживают несостоятельность прежней двузначной оценки бытия как подлинного или неподлинного. Как левые, так и правые понимали реальность как господство или рабство. Очень немногие осознавали, что главное в жизни – это рост возможностей. Маргинальные мыслители пытались сбросить тяжкий груз морали. Ницше писал о духе тяжести и легкости. Те, кто заявляют о «смерти философии», пытаются сбросить с плеч тяжелую ношу метафизических фикций. Однако о полном отказе от депрессивного мышления говорить еще рано. Философы ХХ столетия видели вокруг себя борьбу рас или классов, эксплуатацию или травму бессознательного, агрессию или некрофилию, господство машин или омассовление общества, уменьшение ресурсов или энтропию, ускорение обменов или глобализацию, в общем, бесчисленные опасности и катастрофы, подстерегающие людей.
То, что мы живем в апокалипсическую эпоху, это не заслуга и не вина человека. Последствия этого события гораздо глубже, чем думают защитники традиций. Техническая культура породила такое новое агрегатное состояние языка и письма, которое имеет мало общего с религией, гуманизмом и метафизикой. Традиционные понятия и различия уже не позволяют понять такие культурные феномены, как инструментарий, знаки, произведения искусства, законы, нравы, книги, машины и другие искусственные «вещи», которые невозможно распределить по таким различиям, как дух и материя, душа и тело, субъект и объект. Попытка рассуждать об этих сложных феноменах в рамках однозначной онтологии и двузначной логики приводит к деструктивным последствиям.
Для этого надо преодолевать научно-техническую истерию, которая питается страхами перед атомной угрозой и «термоядерной зимой». На самом деле современные технологии гораздо гуманнее прежних. Опасения должна вызывать не столько техника, сколько пещерное мышление тех людей, которые ее используют. Если раньше научно-технические открытия применялись в военных целях, то и сегодня крупные кампании смотрят на открытия в области генных и компьютерных технологий точно так же, как их предшественники капиталисты смотрели на залежи полезных ископаемых и осуществляли колонизацию мира.
Самым зрелищным вторжением технологий в интимную сферу субъекта являются генные технологии. В них раскрываются телесные предпосылки самости и возможность искусственной манипуляции. Отсюда популярность фантастического проекта, предлагающего заново сделать человека. В противоположность добрым речам о человеке, ведущим поиск человеческого в человеке, развивается радикальный дискурс, отвергающий гуманистические ценности: природу нельзя спасти, необходимо развивать медицину, искать «ген долголетия», разрешить клонирование и, используя ресурсы биологического носителя, искать новую материю для мысли. Если природу и органическое тело человека нельзя спасти, то следует создать искусственный носитель духа. Пока наука не может нам предложить новое искусственное тело, можно сосуществовать со старым, используя клонирование для замены больных органов. Основой страхов перед вторжением техники в сферу субъективности является угроза объективизма. Генетики не пользуются понятием персонального субъекта в моральном или в каузальном смысле. Если техника конфронтирует с гуманизмом, то генетика приводит к мысли о полном растворении и потере субъективности.
На самом деле все эти страшилки проистекают из логики двузначного различия. Антитехнологическая истерия во многом является продуктом философии, страхом перед процессом, в котором исчезают метафизические различия сущего. Это страх мыслителей, воспитанных на двузначности, перед многозначностью мира. Именно техника выводит человека из нечеловеческого состояния в человеческое. Техника не производит отчуждения, как не является причиной перверсий. Вместе с тем, эти явления сопровождают технический прогресс. Определение человека как субъекта низводит технику до простого средства материальной реализации проектов духа. Возможно, старая техника погружала материю и природу в состояние онтологического рабства. Новые технологии стремятся дать вещам возможность быть самими собой. Материя перестает быть сырьем, которое использует для своих нужд субъект-господин. Технологии, имеющие дело с информацией, открывают путь для ненасильственных отношений, формируют новый тип рациональности, а не игнорируют ее в поисках способов самореализации. Таким образом, речь идет о «синергии», о кооперации. Многие ученые стали говорить о «диалоге с природой», что означает отказ от стандартной установки на покорение природы. Нарастание военно-технического безумия несовместимо с новыми технологиями. В мире, который стал сетью межинтеллектуальных взаимодействий, эффективным становится не господство, а сотрудничество. Человек был и остается продуктом технологий очеловечивания, одомашнивания, социализации и цивилизации. Вместе с тем, признавая системно-функциональный подход к обществу, согласно которому определяющее значение и смысл происходящего задается институтами, следует помнить, что самые формальные и деловые отношения, тем не менее, зиждутся на очень интимных и глубоко человеческих связях.
Дом.
Сегодня в понимании человека присутствует нечто апокалипсическое. С одной стороны, дикий зверь, живущий внутри нас, по-прежнему толкает к эксцессам и жестокое и сладострастное человеческое племя никак не поддается одомашниванию и гуманизации. Всплески насилия и жестокости поражают всяческое воображение и заставляют даже гуманистов отказываться от оптимистических прогнозов. С другой стороны, если человек – творение культуры, то и ее достижения не столько радуют, сколько пугают нас. Это заставляет радикально пересмотреть наш антропологический проект. Пока он определялся двумя антиподами человека: Богом и Зверем. Человек рассматривался, то как тайный агент Бога, то как животное. Человек проявляет себя как нечто монструозное, чудовищное: самое ужасное на свете — это человек. Но греки же и нашли ответ на эту загадку. Человек становится страшным, если он лишен места, дома. Именно место продуцирует человека. Таким образом, в основе антроподицеи лежит дом и место. Оно задает особенности телесности, в частности, культивацию красоты, а также характер и поведение человека, его этос. Этот проект представляет собой новую перспективную программу развития философской антропологии. Она мыслится не как схоластическая философская дисциплина, конструирующая сущность человека, а как ответ на самые насущные проблемы человеческого существования.
«Жилилищный вопрос», как любовь и голод, вечно сопровождает бытие человека. И этот вопрос не столько о «метрах», сколько о качестве жилья. Даже у нас, где люди все еще живут в коммуналках, существует огромное количество брошенных домов. Так молодежь бежит из тихих деревень и маленьких городов в мегаполисы, где жизнь бьет ключом, но явно не способствует ни здоровью, ни самопознанию. И именно в больших городах происходит то, что называют утратой дома. Когда философы и поэты говорят об этом, они не имеют в виду бездомных. Конечно, следует не только помнить, но и точно знать о том, где и сколько еще людей не имеют отдельного жилья, ибо это важнейшая социальная проблема. Но и у тех, кто имеет собственное и даже комфортабельное жилье, есть немало проблем.
Хотя проблема жилища подробно изучается в науках об искусстве и архитектуре, а также в психологии и социологии, она еще не обсуждалась достаточно подробно и основательно в философской антропологии. Между тем, исследования феномена городской жизни историками, архитекторами, психологами и другими представителями специальных наук все чаще сталкиваются с общими вопросами, относящимися к человеку, и явно нуждаются в философском освещении. Жилище, так или иначе, должно быть рассчитано на человека, и отвечать его экзистенциальным потребностям. Вместе с тем, городская среда имеет значительную автономность, и ее создатели склонны, скорее, рассчитывать на необходимость приспособления к ней жителей городов, чем на удовлетворение потребности людей в комфортабельных условиях обитания. Очевидно, что приоритетным должен быть принцип гуманизации домостроительства, и находится немало авторов, которые придерживались и придерживаются этой точки зрения. Однако и такой подход не бесспорен, так как понятие «человеческого» не является чем-то заданным и вечным, а само меняется, в том числе и под воздействием архитектурных новаций. Отсюда правомерен другой подход, согласно которому искусственно созданная окружающая среда сама оказывает активное, в том числе и цивилизующее воздействие на обитающих в ней людей.
Человек, как слабое и неприспособленное к естественной окружающей среде животное, созревает в искусственной среде обитания. Это место издавна зовется домом, и его границы постоянно расширяются по мере увеличения семьи, племени, этноса, народа. Так называемые имперские нации считали домом весь мир. Древние люди воспринимали Вселенную (и об этом свидетельствуют их географические и звездные карты, на которых изображались не только объекты, но и волшебные существа) как место обитания людей и считали, например, океан или небо оболочкой, границей, панцирем, покрывающим Ойкумену. Родина и отечество — это два разных измерения окультуренного места обитания человека. Его можно охарактеризовать как особую теплицу, где в искусственных климатических условиях выращиваются, как огурцы в парнике, наши дети. Чем больше заботы и ласки они получают, тем сильнее, умнее и красивее они вырастают. Материнское тепло и дым очага свидетельствуют о наличии теплового центра места обитания. И в имперские фазы развития человечества на улицах городов горел священный огонь, как символическое выражение отечества. Вот почему, как мы уже говорили, для существования и процветания людей необходима не только физическая (стены), физиологическая (тепло и пища), психологическая (симпатия), но и символическая иммунная система, ограждающая вскормленных в искусственных условиях индивидов от опасных воздействий чужого.
Конечно, человек должен чувствовать себя представителем человечества, общим домом которого является Земля, но при этом она действительно должна стать домом, а не бездушным «экономическим пространством», в котором орудуют беззастенчивые дельцы, превращающие мир в сырье. Рано осознавший ход современного глобализма Хайдеггер говорил о бездомности и безродности современного человечества: Бездомность становится судьбой мира.
Селение.
Если попытаться кратко описать суть того, что в ХХ в. понимали под бытием в мире, то можно сказать, что человеческая экзистенция – это расположение, пребывание в доме, точнее, в жилище. Дом и город являются дополнением природы, которую разделяют на элементы и заново компонуют вокруг жилища. Аналитическая революция затронула и архитектуру, которая выступает как грамматика производства искусственного пространства. Модерн выдвинул вперед ощущение времени. Сейчас мы, напротив, заговорили о возвращении пространства. В этой связи Хайдеггер писал о необходимости обретения человеческой основы бытия в мире. Дом строится не в вакууме, а в окружающей среде. Архитектура – это медиум, посредством которого задается расположение в человека в мире. Строительное искусство ХХ в. становится тем, что можно назвать «осуществлением философии», которая стремится к территориализации Dasein (буквально «здесь-бытие», способ человеческого существования).
Пространственная революция произошла в результате поселения человека между двумя нечеловеческими мирами — космическим и виртуальным. Жилище превратилось в машину жилья. Техника не ограничивается удовлетворением потребности человека в создании искусственной среды, которая эволюционировала от пещеры и хижины до дома. Она переформулировала само представление о «месте», как поселении, в котором прививались солидарность и прочие моральные и социальные добродетели людей. Старое место понималось как «ойкумена», имевшая четкий вид и границы жилья. Сегодня наши дома расположены не на склоне горы и не на берегу речки. На зачумленный воздух мегаполисов, отравленную химикатами воду, чудовищный шум инженеры отвечают изобретением изоляционных и реагентных материалов для фильтров и кондиционеров. Жилище превращается в антропогенный остров, апартамент изолированного индивида.
Прежде человек, подобно растению, укоренялся в доме и городе, которые и были его родиной. Дом был местом ожидания, где человек отдыхал от поля или леса и согревался от холода, а также ждал сообщений извне. С онтологической точки зрения оседлость есть ничто иное, как вторжение времени в пространство. Строительство дома как приюта для странствующего человека основывается на том, что в антропологии оседлость – это главный экзистенциал, порожденный аграрной культурой. Наоборот, экономически детерминированная мобильность современного индивида потребовала постоянной смены жилья, и это привело к его стандартизации. Ранее жилище привязывало человека к месту, облагораживанием которого становились дом, деревня и город. Люди жили ритмом, задаваемым устройством коллективной среды обитания. Их хабитус определялся искусственно созданным ландшафтом и хозяйственными сооружениями, полями, дорогами, каналами и средствами передвижения. Сегодня же происходит детерриториализация человека, он превращается в номада. В условиях телемобильности нарастает скепсис относительно «почвы». Жилище превращается в своеобразный «зал ожидания», обеспечивающий минимальный комфорт для туриста
Дом – это нечто большее, чем жилище, и, тем более, квартира. Недаром, в русском языке «быт», т.е. домашний порядок, и «бытие», т.е. порядок мира – слова с одинаковым смыслом. Наиболее емкими понятиями, охватывающим не только избу, но и хозяйственные постройки (амбары, овины, сеновалы, хлевы), дороги, скот, а также подвалы, чердаки, и даже могилы предков, являются двор, подворье, или усадьба. Изба – это название жилого пространства. Слово «двор» стало названием общества, коммуницирующего на территории царского дворца, а «усадьба» — названием барского поместья, хотя это слово сохранилось и в языке крестьян для обозначения индивидуального земельного надела. Есть и другие слова, весьма выразительно характеризующее особенность российских поселений: городище, погост и посад.
Вещи окружающей обстановки являются источником представления об объектах, которые отличаются от фантазий. Первичным является различие габитуального (хабитуального?) и эксцептуального, т.е. обычного и необычного. И сегодня дом там, где чувствуешь себя как дома, т.е. среди привычных вещей. Именно на это обычное и наступает современная домашняя техника. Жилье, в котором живет современный человек, всего лишь одно из многих. Если раньше дом формировал человека, то современное жилье, наоборот, является выражением самого себя. Гоголь описал обстановку комнаты помещицы Коробочки по аналогии с незатейливым строением ее души. Философское удивление тем, что есть нечто, и вопрос, почему оно есть, отражает отрыв от привычного порядка повседневности. Когда проблематизируется повторение, приходит мудрость. Но нельзя забывать, что образ мира как дома опирается на доинтеллектуальные резервы.
Год крестьянина психологически переживается в религии. Тема созревания – главная для аграрных обществ. Центральные понятия «семена» и «урожай» становятся основанием типологизации. Из каких семян вырастет хороший урожай, какие плоды съедобны, а какие нет — вот главные вопросы. Дом – не просто изба, ибо он спроектирован в плане взаимосвязи семян и урожая. Хижина дает кров и поддерживает тепличный климат, она является местом сна, отдыха, сексуального акта. Это машина рождения, место, где родятся и вырастают дети, где воспроизводятся домашние животные. В доме также есть подвал и клеть, где хранятся припасы, как условие выживания. Поэтому привязанный к земле крестьянский дом является машиной хранения. Жить – это значит сеять, убирать и хранить. И так за годом год. Крестьянский дом, по сути, был первой часовой машиной. Он задавал не столько время события, сколько время повторения и вечного возвращения. Условие сохранения жизни — умение делать припас, позволяющий дожить от одного урожая до другого. Поскольку неурожаи и войны обрекают на голод, постольку «категорический императив» традиционного общества обусловлен аграрной онтологией.
Символом оседлости является не изба, а хранилище. Аграрное общество расслаивает людей на терпеливых, способных создавать и хранить запас, и на нетерпеливых, которые вынуждены непрерывно искать хлеб насущный. Терпение в труде, сдержанность в потреблении продуктов и способности хранить запас переходят в другие способности, связанные не только с трудом, но и управлением, а также умением создавать, подсчитывать и приумножать капитал.
Медитации крестьян направлены на произрастание и его космические аналогии. Для получения урожая необходимы инвестиции. Так формируется понятие прибыли, которая еще, конечно, не является главным мерилом оценки. Крестьянский быт формирует терпение, присущее не только индивидам, но и народам. Терпение – этос и метафизика народа: тот, кто способен ждать, пока плод созреет, предполагает неизбежность нового высокого урожая, дающего спелое зерно. Мудрость этого мира звучит так: рости и вырастешь сам. Последним пророком этого бытия-при-растениях является Хайдеггер, который указал на противоречие мышления старой Европы и нового мышления, в основе которого лежит проектирование. В результате потрясений, а также в ходе индустриальной революции связь между «жить» и «хранить» нарушается, исчезает ориентирование на урожай. Квартира – это уже не хранилище, а капсула, где отдыхают после отупляющего рабочего дня.
Вместе с тем, способность терпеливо ожидать созревания урожая оказывается воспринятой в ходе технической революции и трансформируется в способность ожидания знаков. Эта тема была поднята в поэтической теологии Гельдерлина. Она понятна и сегодня, ибо, проживая в отдельных апартаментах, мы все время ждем звонка от кого-либо. Современность проецирует ожидание на письма, телеграммы, газеты, радио и телепередачи. Дом превращается в станцию для принятия посланий из внешнего мира. На это обратили внимание Хайдеггер, который в своей феноменологии жительствования определил экзистенцию как постоянное ожидание послания: смертные живут, поскольку ожидают послание от божеств. Поскольку оседлость не дает множества новых впечатлений, то это обостряет потребность в общении с необычным чудесным миром и даже заставляет придумать трансцендентного бога, знаков которого он ищет везде и во всем.
Жилище – это приемник сообщений, который к тому же их тщательно фильтрует и сортирует, во избежание душевной имплозии (переполнения). Жилище выполняет иммунную и терапевтическую функции. Тот, кто находится в доме, чувствует себя уверенно и не боится чужого. Хайдеггер назвал главным признаком эпохи нигилизма «бездомность» современного человека. Ее корни он видел в безродности, в увеличении числа мигрантов. Однако, он также полагал, что безродность – отсутствие родины – компенсируются, если есть дом и человек жительствует в определенном месте. Лишенный после войны права преподавать у себя на родине, и приглашенный во Францию Хайдеггер получил признание. Отсюда не родина, а дом, как место, куда приходят знаки и сигналы, сообщения и письма, посетители и ученики, вот что становится главным. Топологическая рефлексивность сменяется информационной. Бытие-на-родине становится функцией жилища. Тайну современного жилища с информационной точки зрения раскрыл М. Макклюэн. В свете семио-онтологического анализа жилье выглядит как машина формирования хабитуса, функция которой состоит в выделении из множества поступающих из мира сигналов наиболее достоверных.
Превращение жилья в коллективную и индивидуальную иммунную систему впервы было четко зафиксировано Г. Башляром в его топологической онтологии. Жилище — это, прежде всего, пространственная иммунная система. Четыре стены образуют пространство ожидания, место формирования телесности. Это сфера благополучия, оберегающая от воздействия всего опасного и чужеродного. Такие охранительные функции, собственно говоря, не требуют обоснования. Они оспариваются лишь в том случае, если иммунные зоны не априорны.
Иммунитет следует понимать как социальный факт, как критерий социальной когерентности в процессе взаимодействия между членами коммуны. Семья, родовая община, народ, позже город, церковь, партия являются системами, наделенными высокими требованиями солидарности, оперативным иммунитетом, заставляющим соблюдать определенные меры безопасности. Тот, кто уходит из такой иммунной системы расценивается как предатель.
Квартира.
Эволюция местопребывания в пространстве ожидания и получения сообщений проходит несколько фаз. Поль Валери в 20-е годы писал о синтезе архитектуры и музыки, который он назвал включенностью в произведение. В противоположность кантовской эстетике возвышенного, охватывающего природу, Валери писал о мире произведений искусства, образующих окружающую среду человека. Вопрос о тотальном искусстве был поставлен в эпоху кино, которое порабощало глаз, превращало его из органа дистантного восприятия в квазитактильный орган. Одновременно баухауз (архитектурный стиль малогабаритного жилья) оперировал понятием обстановки, которое обозначало домашние вещи. Не только демоническая музыка, но и архитектура и дизайн, обычная обстановка привязывали к себе и порабощали человека. Так стало возможно говорить о квартире как инсталляции, которая является эстетической экспликацией (выведением, проявлением) дома как древнейшей антропотехники. Такая экспликация оказалась продуктивной, поскольку в ХХ веке внутренняя архитектура отделяла жизненное пространство индивида от коллектива. Дизайн квартиры, обстановка, кухня, освещение, отопление, очистка воздуха, воды открыли широкий фронт наступления на микромир человека. Сегодня процветает индустрия интерьера. Направленная на удовлетворение индивидуализма, она, тем не менее, возрождает ужасающий коллективизм, ибо предлагает серийный комфорт. Если раньше жилье определяло индивидуальность человека, то современный дизайн стирает ее.
Илья Кабаков произвел большой фурор своей инсталляцией «Туалет». Это сооружение, снаружи имеющее форму туалета, а изнутри обставленное как квартира. Что же хотел сказать художник? Вряд ли это намек на какие-то тайные анальные стороны жизни или иные секреты буржуазного мира. Кабаков вспоминал, что его мать работала уборщицей в интернате, специализированном на художественном образовании, чтобы обучать там сына. Но вместо квартиры, им предложили нефункционирующий детский туалет, где и прошло детство художника. Б. Гройс интерпретировал инсталляцию Кабакова, как протест против коммуналок и заодно русской общинной традиции. Туалет, превращенный в квартиру, это общественное стойло, хлев, где люди живут как животные.
Сам Кабаков комментировал свою инсталляцию как метафору искусства. Его «Туалет» намекает на то, что произведение искусства хранится в музее, открытом для посетителей. Точно также выставленные в частном доме объекты могут стать предметом обозрения, если посетитель знаком хозяину и получил от него личное приглашение. Отчуждение повседневного жилища, раскрытое в инсталляции Кабакова, состоит в том, что оно в своей нормальной форме есть анти-выставка, которая функционирует как приватное собрание. Благодаря инсталляции, фильтрующая привычное от непривычного машина жилья оказалась на сцене. Важно, что посетитель, уютно чувствующий себя в музее, здесь испытывает стресс, так как видит то, что должно остаться невидимым. Когда человек входит в собственное жилище, он не испытывает стресса, если все стоит на своих местах. Другое дело входить в чужое жилище. Деревенский человек, не стесняясь, заходит в дом соседа, но и в деревне не принято садиться за стол, если застаешь хозяев за едой. Для современного горожанина есть что-то тяжелое в посещении чужого жилья. Особенно неловко чувствуешь себя в гостях у малознакомых людей, квартира которых воспринимается как объект, разглядывания и сравнивания.
Вход посетителя в «Туалет» обернулся онтологическим выпадением. Смешение жилища с музеем поднимает проблему: не становится ли и жилец предметом созерцания. Во всяком случае, известные телепрограммы «Окна» и «За стеклом» наводят на эту мысль. Отличие музея от квартиры состоит в том, что в музее выставляются неординарные, возвышенные объекты, а жилище, наоборот, — банк обыденного, банального, привычного и повседневного. Инсталляция Кабакова, который как феноменологически образованный художник ориентировался на «искусство банального», собственно, и показывает отличие посетителя и жильца. Столкновение с банальным всегда не только тяжело, но и двойственно.
Скандал, вызванный современной моделью жилья, состоит в том, что она прививает изоляционизм и индивидуализм. Отсюда неудачи современных политиков, которые пытаются создать коллективы из предателей коллектива.
Каковы же сегодня требования к иммунным качествам жилья, что думают об этом архитекторы? Не являются ли наши дома материальными символами борьбы между интересами изоляционизма и требованием интеграции? Неприкосновенность жилища считается одним из главных прав человека. Институт главы дома всегда был опорой всех прочих иммунитетов, регулирующих меру вторжения чужого в границы своего. Иммунитет — это защитная власть в отличие от принудительной. Сердце приватного права составляет пространственное право. Яхве, Христос, Аллах — это трансцендентные боги, имеющие в распоряжении собственное пространство. Как в доме отца, в их жилище имеется много комнат, но они стоят пустыми, так как за них требуется заплатить слишком высокую цену. Современный человек не расценивает больше свой дом как расширение своего тела. Для него и универсум уже не является творением Бога. Тем более, он не отождествляет свой дом с космосом. Мировой порядок и стиль жизни распались. Дом стал местом сна и средством удовлетворения акосмических потребностей своих жильцов. Он стал анклавом безмирности в мире. Совершенствуются стены, двери, запоры как средство интеграции и защиты покоя. Дом перестает быть машиной ожидания и приема гостей, он уже не опосредует желание внутренней защищенности и стремление к покорению внешнего пространства. Квартира воплощает единство геометрии и жизни, становится топически осуществленной утопией — вневременной проекцией интерьера как бытия-внутри. Жилище проектируется для обеспечения ночного покоя, а не для реализации дневных планов. Недаром наши квартиры располагаются в «спальных районах».
Архитекторы проектируют и строят жилище как место отдыха, покоя и сна. Главным помещением в современном жилище становится спальня. Когда дом превращается в ширму для моего тела, шлем для моей головы и затычку для моих ушей, он перестает быть медиумом внешнего. Именно так, обретая изолированное жилье, человек становится бездомным. Где же может преклонить голову сын человеческий? Что означает сегодня основная метафора классической метафизики о космосе как доме?
Машина жилья.
На юного Корбюзье сильно подействовало посещение монастыря, где он был поражен кельями монахов. Это свидетельствует о том, что монастырская келья в культурно-исторической перспективе становится первой технологией, создавшей новоевропейскую субъективность. Здесь, собственно, и происходит переход от трансценденции (внешнего) к имманенции (внутреннему), в результате чего и возникает индивидуализм западноевропейского образца. В православии только исихасты вели замкнутую уединенную жизнь. В пустыни Нила Сорского монахи жили в кельях, расположенных на расстоянии слышимости человеческого голоса, но при этом собирались на общую трапезу и молитву. В России столь долго существовало внутреннее сопротивление индивидуализму, что его следы читаются еще у Венички Ерофеева.
Выражение «машина жилья» Корбюзье ввел в ходе дискуссий о реформировании строительства жилья под нужды одиночек и малых семей. Несмотря на диффамацию этого термина романтиками от архитектуры, оно выражает особенности седиментации, осуществлявшейся в 20 в. Главный долг архитектора, утверждал Корбюзье, состоит в ревизии представления о жилище. И первый шаг в этом направлении – переход к серийному строительству: дом следует рассматривать как машину, конструировать как кабину автомобиля или корабля. Традиционалисты в своей критике архитектурного авангарда указывали на номадизм и на трудности альянса между мобильностью жилья и оседлостью. Действительно, есть что-то общее между кибитками номадов и вагончиками-трейлерами туристов, вахтовыми домиками сезонных рабочих, капсулами космонавтов.
Дом перестает быть стоянкой, где смертные дожидаются созревания семян. Принцип мобильности становится основанием архитектуры. Если раньше поселение, село, погост, посад происходили из слов, означающих остановку движения, то современное мобильное жилье превращает человека из сидельца в пассажира. Житель новых зданий мыслился как хозяин или водитель транспортного средства. Отсюда дворец культуры для машиностроителей спроектирован в форме трактора, а кораблестроительный институт — в форме корабля. Здания все больше напоминают пакгаузы, многоэтажные гаражные стоянки, которые состоят из боксов-квартир, напоминавших контейнеры. Такое жилье может быть названо социомобилем, «фольксвагеном». В. Хлебников предлагал строить дом в форме железной решетки, в которую встраиваются переносные стеклянные квартиры. Они построены по последнему слову техники и представляют собой автономные капсулы с герметичными дверями-лифтами. Соседи становятся невидимыми и неслышимыми. Это финал децентрации, окончательно разрушающей городской коллективизм.
Проект дома-машины исходил из того, что все наши беды вызваны неправильным устройством дома, который должен удовлетворять принципам стандартности, серийности и мобильности. Дом надо знать, как водитель знает автомобиль. Инженерный подход опирается на принцип монтажа. Дом последовательно отрывается от почвы. Утопия дома-машины намечает тренд к суб-урбанизации. С онтологической точки зрения дом есть искусственная середина между человеком и природой. Этот тезис отвергается переходом к мобильному жилью. Дом также мало примиряет своих жильцов с окружающей средой, как автомобиль водителя с дорогой. Где была натура, там теперь инфраструктура. Квартира-бунгало рассчитана на горизонтально движущееся тело и поэтому не нуждается в высоком потолке, в высь устремлено само здание-небоскреб. Башляр считал одноэтажные дома психологическим препятствием нового мышления. Многоэтажный дом он называл символом вертикально устремленной комплексной души. Фрейд считал душу трехэтажной. Но деятели баухауза не учитывали, что у каждого в шкафу стоит свой скелет. Поэтому не ясно, как люди примирялись с концепцией бессознательного, т.е. с трехэтажной концепцией сознания, если в их квартирах уже не было ни чердака, ни подвала.
Убежище индивидуалиста.
Жилище с незапамятных времен было местом совместной жизни и общения. Возникает вопрос, что происходит в процессе изоляции индивидов, их отказа жить вместе с кем-либо другим? Можно говорить о кризисе второй личности, наличие которой необходимо для самоопределения. Эта проблема вырисовывается в современных этических концепциях, где главной становится тема другого, которая вырастает из эпидемически умножающихся других, живущих внутри меня. Можно констатировать пропасть между нарциссическим другим – продуктом рефлексии и трансцендентальным другим, с которым сталкиваются в реальности.
19 век еще прошел под знаком парного жительства людей, параноидально стремящихся обрести свои половинки. Сегодня вместо симбиоза с другим практикуется сожительство с самим собой. Именно так решается проблема идентичности, которая обостряется по мере открытия в себе множества Я. Осуществление сожительства с самим собой предполагает наличие эготехники – средств и способов воспроизводства индивидов. Таковыми, например, являются медиумы письма и чтения, которые предполагают уединенную рефлексию и диалог с самим собой. Письмо, а особенно ведение дневника, для homo alphabeticus — это своеобразное упражнение в самообъективировании и самовоспроизводстве. Другой эготехнической практикой является зеркало, которое стимулирует саморефлексию. В современном апартаменте взгляд в зеркало остается средством самокорректировки.
Я и его образ в зеркале и являются той биполярной парой, которая сожительствует в современной квартире. Апартамент становится своеобразным ателье самоотношения. Это уже даже не келья монаха, где душа сожительствует с богом, а место, где индивид удовлетворяет самого собой. Здесь главным становится различие между индивидом и полнотой его потенциальных состояний. Канетти писал, что в современном обществе каждый человек рисует свой собственный образ. Более того, он создает множество образов и уже не может сказать, кто он такой на «самом деле».
Если келья была машиной пространственного индивидуализма, для которого характерен аскетизм, то современный апартамент становится инструментом гедонистического индивидуализма. Там бдительность, молитва и пост в борьбе против соблазнов , а здесь –забота о своем окружении, стремление к уюту и неге. Это место, где переваривается еда и информация. В квартире все имманентно, все отмечено знаком окончательного употребления.
Как актер, современный человек начинает жизнь с туалета. Косметический автопраксис (самосозидание) предлагает весьма несложный способ различия ценностей. Собственная ценность превыше всего. Макияж современной женщины подобает скорее богиням, чем людям. Подбор одежды, контроль за мимикой и жестикуляцией – это и есть главные средства самопроектирования и знаки представления себя на сцене жизни. Индивид выступает как творец, рекламирующий авторское право на свой собственный образ. В романах и фильмах про А. Каменскую утро героини – ужасного, всклокоченного, сонного существа – начинается с завтрака. Кухня становится средством приведения себя в нормальное состояние. Отмеряя порции еды, задавая режим и длительность приготовления, человек контролирует свои действия. На своей кухне человек исполняет сразу две роли хозяина и гостя, он готовит и ест. К тому же он выступает и как гастроном и как диетолог. Каждая упаковка с продуктами долго изучается на предмет содержания в ней вредных веществ.
Индивидуальный апартамент снабженный электрическими, нагревательными, охлаждающими и иными приборами, где ванна и туалет олицетворяют санитарный стандарт, а кухня – гастрономический, является местом обитания одинокого индивида. Но к городской квартире подведены не только газ, вода и электричество, но также радио, ТВ и телефон. Таким образом, возникает нечто парадоксальное: квартира становится коллективным фонотопом. Еще Гегель заметил, что утреннее чтение газет есть ни что иное, как возвращение к реальности после сна. Точно также современного человека везде и постоянно сопровождает музыка. Каждая отдельная жилая клетка каждый вечер сотрясается от звуков, льющихся из мощных динамиков. Таким образом, нельзя утверждать, что современное жилище являет собой технологию индивидуальности. На самом деле оно связано с другими жилищами посредством электронных медиумов.
Слотердайк пишет, что апартамент становится местом уединения при условии, что включает в себя виртуальное электронное соседство.[3] Таким образом, эффективным становится не пространственное, а телефонное соседство. С иммунологической точки зрения телефон представляет собой такое амбивалентное нововведение, которое представляет собой рискованный канал для поступления в жилище внешних инфекций и одновременно чрезвычайно расширяющий радиус общения жителя в смысле контактов и воздействий. То, что индивид вступает в парное сожительство с самим собой, имеет своей предпосылкой телекоммуникативный механизм, который соединяет индивидов, но не на основе солидарности и близких взаимодействий, а как приемники сообщений. Современный способ жизни в телефонизированном апартаменте тривиализирует медиальную машину. Раньше индивидуализм имел внемировой характер: душа индивида разговаривала с Богом или абсолютом. В процессе секуляризации индивидуализма складывается новая форма коммуникации с символическим другим. Индивид, замкнутый на самого себя, — не вписывается в массовое общество. Наоборот, там все боготворят звезд, наделяя их всем, чего лишены сами.
Но, пожалуй, ни в чем ином, как трансформации сексуального поведения, не проявляются столь наглядно особенности современного индивидуалистического образа жизни. Сексуальная революция 60-х годов вызвана не только изобретением контрацептивов, но и изоляцией индивида в капсуле отдельного жилища. Оно становится миниатюрным эротическим пространством. Вместе с тем, здесь происходит испытание лишь собственных сексуальных потенций. Erast и eromen становятся одним и тем же, сливаются в одной личности.
Общество благоденствия.
Взрыв внимания к себе является следствием повышения производительности труда и увеличения свободного времени. Все те серьезные изменения в морали и нормах поведения, которые в свете прежних традиций выглядят шокирующими, обусловлены облегчением жизни и забот о хлебе насущном. Свободное время тратится на развлечения. Львиную долю его съедает путешествие, передвижение в поисках удовольствий. Современные тела – это тела водителей или пассажиров автомобилей. Две трети моторизованных передвижений тратятся на неэкономическую и не профессиональную деятельность. В целом, принимая во внимание все виды спортивной деятельности, танцев, гимнастики, можно настаивать на приоритете кинетических удовольствий. Прежде всего, бросается в глаза расцвет туризма. Сегодня количество путешествующих людей и потраченного на туризм времени во много раз превосходит то, что было раньше, даже если учитывать кругосветные путешествия.
Горючим веществом развития современной технологии и экономики является строительство общества как гигантской теплицы, в которой благоденствую люди. Отсюда свободное время тратится не на производительный труд, а на соревнование по части разного рода забав и развлечений. Речь идет не о чудачестве, каждый развлекается по установленному образцу, довольствуясь тем, что предоставляет индустрия наслаждений. С цивилизационной точки зрения именно это и важно, безумие и хаос преодолеваются заведенным порядком, а те, кто из него выпадают, вынуждены проходить курсы тренировки или психотерапии. Получать наслаждение – это привилегия граждан первого мира, не имеющая отношения к действительному богатству. Однако современные люди не похожи на разорившихся дворян, которые, несмотря на бедность, старались поддерживать прежний образ жизни. Современное потребление хотя и не является демонстративным, все же не можем считаться органичным. С одной стороны, люди представляют себя на сцене жизни и озабочены соблюдением правил светского поведения. С другой стороны, проживая в индивидуальном аппартаменте, они уже освобождены от гнета условностей. Компромисс состоит в том, что общество, где современный человек представляет себя другим, локально и сингулярно, ибо объединяет любителей определенных форм досуга.
Итак, богатство сегодня используется для реализации причуд. Возможно, в этом причина популярности русского романа в Европе. Его герои молодые люди, проматывавшие наследство отцов, на самом деле экспериментировали для того, чтобы появились современные плейбои. Трата для удовольствия – это ключ современности, открывающий тайну ее бездуховности. Наслаждение не стимулирует рефлексии. Оно направляет к предметам, которые доставляют удовлетворение. При этом люди нередко забывают о себе и озабочены исполнением либидозных желаний. Например, болезненные герои в романе придумали весьма изощренную технологию получения удовольствий. Ф. Сологуб в «Мелком бесе» вывел весьма странного «героя нашего времени», который получал наслаждение от порки и сублимировал свое желание в извращенных практиках мелкого издевательства над окружающими. Стервозность – вот особенная черта, трэнд современного женского характера. Кто рефлектирует о болезни, тот тренирует слабости. Культура ресентимента (от французского слова, означающего смесь чувств бессилия, мести и зависти) становится возможной вследствие повышенного внимания к болезненным состояниям. Вопрос о том, насколько эти формы наслаждения воздействуют на общую культуру, даже страшно ставить. Более оптимистично можно сказать, что ресентимент представляет собой трансформацию агрессии, вызванной страхом боли и страдания. Изощренность форм наслаждения доказывает, что капризы тоже предполагают тренинг. Когда капризы превращаются в упражнение, в работу повторения, они приобретают некую тяжесть, которая может быть названа эстетикой повседневности. Возникают наслаждения второго порядка, которые связаны уже не с физиологией, а с чувствами. Таким образом создается ситуация бифуркации внимательности и рассеянности, определяющая порядок повседневности. Это происходит в эпоху масс культа.
В современных обществах идет беспримерная борьба за уменьшение страданий от болезней. Цивилизационный процесс, затронувший больницы, проявляется в том, что кроме хирургов весьма важными фигурами там становятся психологи и социологи. Даже старики и инвалиды занимаются спортом. Болезнь становится не просто формой жизни, но и сопровождается культурой диэты и фитнеса, что ведет к расширению курортов, грязелечебниц и т.п. Еще сто лет назад Т. Манн в «Волшебной горе» определял курорт как форму материнского инкубатора. Наступление на страдания происходит благодаря развитию разнообразных медицинских служб. Кроме специалистов современные клиники имеют совершенный гуманистический патронаж. Разрабатывается утонченная герменевтика болезней, которые представляются с позитивной стороны, как шанс для больного проявить заботу о себе. Клинический архипелаг постепенно оснащается различными средствами, делающими жизнь больного не только вполне сносной, но и комфортабельной, имеющей свои прелести и радости.
Маркс и Энгельс писали о власти товарно-денежных отношений. На самом деле психоистория капитализма развивается от пуританского отношения к труду до либеральной свободы ориентирования в форме кредита, шопинга, спорта, свободного предпринимательства. Как показал еще В. Зомбарт, инвестиция роскоши в культуру дает хорошую прибыль.[4] Это касается, прежде всего, культуры жилья и ее развития на всех уровнях популярного и элитарного дизайна: отделка ванной, кухни, окраски, орнамента, обоев, запахов, декора, атиквариата, искусственного климата и т.д.
Субъект эпохи постмодерна отрекается от общепринятых форм жизни, он меньше озабочен платежеспособностью или родственными связями, а больше своей индивидуальной биографией, он осциллирует не между добром и злом, а между шуткой и розыгрышем. Люди озабочены едой и любовью. Американское слово «секс» стало синонимом разгруженного отношения к половым отношениям, они стали рассматриваться не как способ продолжения рода, а как путь к удовольствиям. Открылся рынок эротической жизни, что было названо В. Райхом сексуальной революцией. Начиная с 19 века, сексуальная потенция становится символом подлинного богатства. Бедные – это импотенты. Сексуальная озабоченность в ее фаллической форме сегодня преодолевается. Речь идет о том, что люди неправильно распоряжаются сексуальностью, либо по причине зажатости, либо из-за незнания опций. Сексология проливает свет на особенности современного общества. Экспликация сексуального происходит в публицистике, эстетике, психологии, экономике. Это разрушило монополию науки на регулирование парных отношений разнополых личностей. Были оправданы такие опции, как гомосексуализм, автоэротизм и другие формы девиантного полового поведения, если они не имеют криминального характера. Обострилось внимание к экспликации интимного. Исследуется структура перверсивного опыта, сексуальное поведение кодируется в терминах не драмы, а наслаждения.
Современность характеризуется резким снижением рождаемости в высокоразвитых обществах. Слабая биологическая инвестиция – так в терминах экономики можно описать нежелание обременять себя детьми. Таким образом, можно говорить о детско-материнской нищете в обществах благоденствия. Отказ от родительского долга отчасти оправдывается дороговизной воспитания и образования детей. Но низкую рождаемость нельзя объяснить ссылками только на профессиональную занятость женщин и на дороговизну воспитания. Современные государства тратят такие средства на поддержку материнства и детей, каких никогда в истории ни одно общество не вкладывало. Очевидно, что причина падения рождаемости лежит в изменении стандартов комфорта. Просто люди уже не желают обременять себя лишними заботами о других.